Глава 2 «Я послал тебе бересту, написав…»

Раскоп площадью в гектар! О таких масштабах работ в 1951 году никто не мог и мечтать. Тогда, в среду 12 июля, в квартале на Дмитриевской улице было начато вскрытие сравнительно небольшого участка в 324 квадратных метра. Небольшой раскоп позволил точно определить направление древней улицы и установить окончательно, что именно эта улица в средние века называлась Холопьей.

Один за другим расчищались уличные настилы, вычерчивались планы первых открывавшихся в раскопе срубов. Студенты-практиканты учились вести записи в полевых дневниках и упаковывать находки. Находок попадалось немного, а интересных и совсем мало. Однажды только были найдены подряд две свинцовые печати XV века посадничья и архиепископская. Начальники двух участков, на которые был поделен раскоп, без особого воодушевления спорили, кому из них срывать земляную бровку, разграничивающую их владения и мешающую маневрировать транспортёрам. Снимать бровку в знойный день — не самое увлекательное занятие: пыль летит по всему раскопу, и почему-то в этих бровках никогда не бывает порядочных находок.

И надо же тому случиться, что первая грамота на бересте была обнаружена как раз под злополучной бровкой! Нашла её ровно через две недели после начала раскопок — 26 июля 1951 года — молодая работница Нина Фёдоровна Акулова. Запомните это имя. Оно навсегда вошло в историю науки. Грамота была найдена прямо на мостовой конца XIV века, в щели между двумя плахами настила. Впервые увиденная археологами, она оказалась плотным и грязным свитком бересты, на поверхности которого сквозь грязь проступали чёткие буквы. Если бы не эти буквы, берестяной свиток был бы без колебаний окрещён в полевых записях рыболовным поплавком. Подобных поплавков в новгородской коллекции насчитывалось уже несколько десятков. Акулова передала находку Гайде Андреевне Авдусиной, начальнику своего участка, а та окликнула Артемия Владимировича Арциховского. Гайда никаких сколько-нибудь связных речей не произносила, будучи занята только мыслями о хрупкости свитка. Она и руководителю экспедиции показала грамоту из своих рук — как бы не поломал!

Главный драматический эффект пришёлся на долю Артемия Владимировича. Оклик застал его стоящим на расчищаемой древней вымостке, которая вела с мостовой Холопьей улицы во двор усадьбы. И стоя на этой вымостке, как на пьедестале, с поднятым пальцем он целую минуту на виду у всего раскопа не мог, задохнувшись, произнести ни одного слова, издавая лишь нечленораздельные звуки, потом не своим голосом выкрикнул: «Премия — сто рублей» (по тем временам это была весьма значительная сумма) и потом: «Я этой находки ждал двадцать лет!»

А затем, как сказала Н. Ф. Акулова спустя много лет с экрана кино, «тут такое началось, будто человек народился».

Вероятно, тогда, 26 июля, А. В. Арциховский был единственным, кто в какой-то мере предвидел будущие находки. Это сейчас, когда из земли извлечены многие сотни грамот, мы хорошо осознали величие дня находки первого берестяного свитка. А тогда открытие первой грамоты произвело впечатление на остальных именно своей уникальностью, тем, что грамота была просто единственной.

Впрочем, единственной она оставалась только одни сутки. 27 июля нашли вторую грамоту, 28 июля — третью, а на следующей неделе — ещё три. Всего до конца полевого сезона 1951 года было найдено десять берестяных грамот. Они залегали на разной глубине, одни — в слоях XIV века, другие — в слоях ХII века. Большинство их сохранилось в обрывках. Таким образом, уже в 1951 году сделалось ясным одно из главнейших качеств новой находки. Открытие берестяных грамот не было связано с обнаружением какого-нибудь архива. Нет, они встречались в слое подобно таким привычным для археолога массовым находкам, как, например, железные ножи или стеклянные бусы. Берестяные грамоты были привычным элементом новгородского средневекового быта. Новгородцы постоянно читали и писали письма, рвали их и выбрасывали, как мы сейчас рвём и выбрасываем ненужные или использованные бумаги. Значит, и в будущем нужно искать новые берестяные грамоты.

Искать в будущем! Но ведь экспедиция работала в Новгороде не первый год. До войны раскопки, начатые в 1932 году, продолжались с перерывами шесть сезонов, а после войны большие раскопки в течение двух лет велись в 1947 и 1948 годах на месте, примыкавшем к древней вечевой площади, пока в 1951 году они не были перенесены в Неревский конец. Почему же не находили грамот до 26 июля 1951 года? Может быть, их не искали? Может быть, их выбрасывали, не замечая на них букв? Ведь и в Неревском конце один исписанный свиток приходится на несколько сот пустых обрывков бересты.

Этот вопрос нужно чётко разделить на два. Первый: искали ли раньше берестяные грамоты? Второй: могли ли их пропустить в прежних раскопках? Попытаюсь ответить на оба вопроса.

Для того, чтобы целеустремлённо искать что-либо, необходимо быть твёрдо уверенным в том, что предмет поисков действительно существует. Было ли известно до 1951 года, что в древней Руси писали на бересте? Да, такие известия имеются. Вот главнейшее из них.

Выдающийся писатель и публицист конца XV — начала XVI столетия Иосиф Волоцкий, рассказывая о скромности монашеского жития основателя Троице-Сергиева монастыря Сергия Радонежского, жившего во второй половине XIV века, писал: «Толику же нищету и нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на хартиях писаху, но на берестех». Монас тырь при Сергии, по словам Иосифа Волоцкого, так не стремился к накоплению богатств и был так беден, что даже книги в нем писались не на пергамене, а на бересте. Кстати, в одном из старейших русских библиотечных каталогов в описании книг Троице-Сергиева монастыря, составленном в XVII веке, упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия».

В некоторых юридических актах XV века встречается выражение « . . да и на луб выписали и перед осподою положили, да и велись по лубу». Конечно, луб — не береста. Но это сообщение важно потому, что оно лишний раз говорит об использовании в качестве писчего материала разной древесной коры.

В музеях и архивах сохранилось довольно много документов, написанных на бересте. Это позднейшие рукописи XVII—XIX веков; в их числе и целые книги. Так, в 1715 году в Сибири в сохранившуюся до наших дней берестяную книгу записывали ясак, дань в пользу московского царя. Этнограф С. В. Максимов, видевший в середине ХIХ века берестяную книгу у старообрядцев на Мезени, даже восхищался этим необычным для нас писчим материалом. «Только один недостаток, — писал он, — береста разодралась, от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов, по тем местам, где находились в бересте прожилки».

Известны были и отдельные древние грамоты на бересте. В Таллине до войны хранилась берестяная грамота 1570 года с немецким текстом. О берестяных грамотах в Швеции XV века сообщал автор, живший в XVII столетии; известно также о позднем их употреблении шведами в XVII и XVIII веках. В 1930 году на берегу Волги близ Саратова крестьяне, роя силосную яму, нашли берестяную золотоордынскую грамоту XIV века.

А вот любопытный отрывок, переносящий нас в другое полушарие «…В этот момент берёзовая кора внезапно развернулась во всю свою длину, и на столе оказался пресловутый ключ к тайне, в виде какого-то чертежа, по крайней мере, в глазах наших охотников». Это отрывок из приключенческого романа американского писателя Джеймса Оливера Кэрвуда «Охотники на волков», опубликованного в русском переводе в 1926 году. Действие романа происходит па бескрайних просторах Великой Канадской равнины.

Впрочем, об американской «исписанной бересте» русскому читателю было хорошо известно и раньше. Вспомним «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в прекрасном переводе И. А. Бунина:

Из мешка он вынул краски,

Всех цветов он вынул краски

И на гладкой на берёсте

Много сделал тайных знаков,

Дивных и фигур и знаков;

Все они изображали

Наши мысли, наши речи.

Глава, из которой взяты эти стихи, так и называется «Письмена». Наконец, и в более отдалённые времена употребление бересты как писчего материала не было редким. Существует много свидетельств об использовании для письма древними римлянами коры и луба разных деревьев. В латинском языке понятия «книга» и «древесный луб» выражаются одним словом: liber.


Об употреблении бересты для письма учёные до находки в 1951 году новгородских грамот не только знали, но даже обсуждали вопрос о том, каким способом береста подготавливалась к употреблению. Исследователи отмечали мягкость, эластичность и сопротивляемость бересты разрушению, а этнограф А, А. Дунин-Горкавич, который в начале нынешнего столетия наблюдал подготовку бересты у хантов, писал, что для превращения в писчий материал бересту кипятят в воде.

Итак, об употреблении в древности бересты в качестве писчего материала исследователям — историкам, этнографам и археологам — было хорошо известно. Более того, вполне закономерными были догадки о широком употреблении бересты для письма. Вспомните, что пишет Иосиф Волоцкий. Он связывает употребление бересты с бедностью монастыря. Значит, береста отличалась дешевизной по сравнению с пергаменом. О том, что пергамен стоил в древности очень дорого, сохранилось много свидетельств. Познакомимся с одним из них.

Писец, переписавший на рубеже XIV и XV веков Евангелие для Кирилло-Белозерского монастыря, по окончании своего труда записал расходы на материал: «… на кожу прежде того дал тожь три рубли…» Три рубля по тому времени были значительной суммой. Как мы потом узнали из берестяных грамот, за один рубль в XIV веке можно было купить коня. Недаром ненужные книги, написанные на пергамене, не выбрасывали, а тщательно соскабливали с них текст, чтобы снова использовать пергамен для письма.

Если береста заменяла пергамен именно из-за своей доступности, простоты выделки и дешевизны, то и пользоваться берестой в древности должны были во много раз больше, чем доро-

гим пергаменом. А если так, то и шансов на находку такой бересты при раскопках должно быть очень много. Нашли ведь даже не при раскопках, а при рытье силосной ямы золотоордынскую берестяную грамоту!

И вот здесь появляется первое «но», которое настойчиво толкало исследователей в их поисках на неправильный путь. Все, без исключения, книги и грамоты на бересте, которыми наука располагала до 26 июля 1951 года, написаны чернилами. А это значит, что шансы найти бересту, сохранившую свой текст, были ничтожны.

Длительное нахождение исписанной чернилами бересты в земле бесследно уничтожает её текст. Береста сохраняется в двух случаях — когда к ней нет доступа влаги, как это было под Саратовом, или же когда к ней нет доступа воздуха. В Новгороде и других русских городах, в культурном слое которых береста сохраняется неплохо, очень сыро. Там уже на глубине полутора-двух метров слой до предела насыщен грунтовыми водами, изолирующими все нижележащие древние предметы от доступа воздуха, А попробуйте сунуть под кран исписанный чернилами лист и посмотрите, что из этого получится.

Только однажды в культурном слое русского города были найдены древние чернильные тексты. В 1843 году в московском Кремле при рытье погребов под лопатой землекопа оказался наполненный водой медный сосуд, в котором лежали восемнадцать пергаменных и два бумажных свитка XIV века. И только на семи листках, попавших в самую середину тугого комка, частично сохранился текст. Яков Иванович Бередников, издавший эти документы на следующий год после их обнаружения, писал: «Находясь под землёю в наполненном водою сосуде, они более или менее повредились, так что на некоторых письмен вовсе не приметно».

Между прочим, существует часто повторяемое мнение о том, что якобы еще в 1894 году известному русскому фотографу Е. Ф. Буринскому удалось прочесть эти потухшие тексты. Однако — странное дело — ни в одном из изданий древних документов результаты работы Буринского не отразились вовсе. В действительности попытка Буринского успехом не увенчалась. Вот что пишет по этому поводу организатор работ по прочтению грамот академик Николай Петрович Лихачев: «Фотограф Буринский под моим наблюдением фотографировал один из пергаменных листов, Строки постепенно выявлялись, но содержание оставалось непонятным. Когда я заподозрил, что Буринский подрисовывает негативы, я отошёл от дела, не препятствовал Буринскому напечатать снимок с частично «восстановленного» им документа, но разочаровался и не ходатайствовал о продлении срока пребывания грамот в Петербурге».

Конечно, со временем кремлёвские грамоты будут прочитаны (совсем недавно — в 1994 году — с помощью новейших методов был полностью прочитан один из этих документов, ранее издававшийся с многочисленными купюрами). И этот случай приведён здесь лишь для того, чтобы показать, как трудно прочитать побывавшие в земле чернильные тексты. А ведь кремлёвские грамоты находились в сосуде и практически не размывались движущейся влагой. Что же можно увидеть на свитках, которые, оказавшись непосредственно в земле, испытывали на протяжении столетий непрекращающееся воздействие постоянно текущей воды!

Я хорошо помню, как в 1947 году, впервые попав на новгородские раскопки, мы — тогда студенты, перешедшие на второй курс, — после рассказа А. В. Арциховского об использовании в древности бересты для письма с надеждой и сожалением разворачивали берестяные ленты, которых встречалось немало. И в каждой из них предполагали вымытый всеми пролившимися над Новгородом за пятьсот лет дождями, испорченный до полной безнадёжности в прочтении важнейший исторический документ. Но эта надежда по существу своему была верой в чудо. Возможную находку берестяных текстов представляли тогда иначе.

Найти исписанную бересту, сохранившую свой текст, думали тогда, можно лишь в редчайших условиях полной её изоляции от влаги. Не так ли были найдены все древние чернильные тексты — от египетских папирусов, сохранившихся в гробницах, до рукописей Мёртвого моря, два тысячелетия пролежавших в пещерах. Значит, нужно в самом раскопе искать каких-то невероятных почвенных ситуаций, каких-то естественных или искусственных «тайников», «карманов», чудом оказавшихся недоступными ни влаге, ни воздуху. Ничего подобного в новгородском слое не встречалось.

И вот когда 26 июля 1951 года в Новгороде нашли первую берестяную грамоту, оказалось, что на ее написание не было потрачено ни капли чернил.

Буквы её текста одна за другой процарапаны, точнее — давлены на поверхности бересты каким-то заострённым инструментом. И 772 берестяные грамоты, найденные позднее, так же были процарапаны, а не написаны чернилами. Только две грамоты оказались чернильными. Одну из них нашли в 1952 году, и до сих пор она разделяет судьбу кремлёвских грамот, так и не поддавшись усилиям криминалистов прочитать её. Символично, что эта грамота найдена тринадцатой. Другая чернильная грамота № 496 обнаружена в 1972 году. Она заслуживает особого рассказа, и к ней мы еще вернёмся.

Потом было обнаружено много и самих инструментов для писания на бересте — металлических и костяных стержней с острием на одном конце и лопаточкой на другом. Иногда такие «писала» так их называли в древней Руси — находили в сохранившихся кожаных чехлах. Оказалось, между прочим, что археологи встречались с такими стержнями часто, давно и на территории всей Руси — в Новгороде и Киеве, в Пскове и Чернигове, в Смоленске и Рязани, на множестве более мелких городищ. Но как только не окрещивали их в публикациях и музейных описях — и «булавками», и «инструментами для обработки кожи», и «ложечками для причастия», и даже «обломками браслетов». Предположение об истинном назначении этих предметов просто никому не приходило в голову.

Точно так же никто не думал, что берестяная грамота в условиях влажного культурного слоя практически вечный документ, что искать грамоты нужно не в особых, отличных от обычных для Новгорода почвенных условиях, а именно среди бересты, в сотнях обрывков встречающейся в насыщенных влагой средневековых новгородских слоях. Более того, чем скорее берестяной документ попадал в землю, тем лучше обеспечивалась его сохранность. В самом деле, если береста долго хранится на воздухе, она коробится, трескается и разрушается. Попав во влажную почву свежей, она сохраняет свою эластичность, не подвергаясь дальнейшему разрушению. Это обстоятельство оказывается чрезвычайно важным и для датировки найденных в земле берестяных грамот. В отличие от прочных, например, металлических предметов, долго находившихся в употреблении и попадавших в землю спустя многие годы после их изготовления, у берестяных грамот практически нет разницы между временем их написания и временем попадания в землю, вернее, эта разница минимальна.

На первый поставленный выше вопрос можно ответить так. Да, берестяные грамоты искали, но не ожидали массовых, характерных для культурного слоя находок, а надеялись на открытие редчайших, чудом сохранившихся документов.

Это только теперь становятся понятны некоторые не очень ясные сообщения источников. Например, такое. Арабский писатель Ибн ан-Недим сохранил для позднейших историков свидетельство, записанное им со слов посла одного кавказского князя в 987 году: «Мне, рассказывал один, на правдивость которого я полагаюсь, что один из царей горы Кабк послал его к царю руссов; он утверждал, что они имеют письмена, вырезаемые на дереве. Он же показал мне кусок белого дерева, на котором были изображения; не знаю, были ли они слова или отдельные буквы». «Белое дерево», на котором вырезались письмена, — это, скорее всего, и есть грамота, процарапанная на берёзовой коре. Но поди угадай, что это такое, если ты не имеешь представления о том, что берестяные грамоты были процарапанными.

Процарапанность оказалась важнейшим свойством, предохранившим навеки тексты грамот от уничтожения. С письмами и записками в древности обращались не лучше, чем сейчас. Их рвали и бросали на землю. Их затаптывали в грязь. Ими по прочтении растапливали печи. Но от брошенного в грязь современного бумажного письма уже спустя самый короткий срок не останется и следа, а процарапанное берестяное письмо, однажды попав в грязь, в благоприятных условиях пролежит в полной сохранности многие столетия.

Новгородцы в древности буквально ногами ходили по грамотам, брошенным на землю. Мы это хорошо знаем, во множестве обнаружив сами грамоты. Но это явление даже в ХII веке обращало на себя внимание новгородцев. Сохранилась любопытная запись беседы новгородского священника середины ХII века Кирика с епископом Нифонтом. Кирик задал Нифонту много разнообразных вопросов, волновавших его в связи с богослужебной практикой. В их числе был и такой: «Нет ли в том греха – ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их, а буквы будут видны?». Здесь, конечно, речь не может идти о дорогом пергамене, который не выбрасывали, а выскребали и снова использовали. Здесь говорится о бересте.

Но если все это так, если по грамотам буквально ходили ногами, то много ли исписанной бересты пропущено в прежних раскопках? Раньше, чем ответить на этот вопрос, нужно обратить внимание на несколько немаловажных обстоятельств.

Прежде всего, берестяные грамоты — это в большинстве случаев не просто куски бересты, на которых нацарапаны надписи. Уже отмечено, что для письма бересту специально подготавливали, расслаивая, убирая наиболее грубые слои. Мы знаем теперь, что после нанесения на берестяной лист текста грамоту, как правило, обрезали, удаляя пустые поля, после чего лист получал аккуратные прямые углы. Наконец, надписи в подавляющем большинстве наносили на внутренней стороне коры, то есть на той поверхности бересты, которая всегда оказывается снаружи, когда берестяной лист сворачивается в свиток.

А это значит, что берестяная грамота своими внешними техническими признаками выделяется из кучи случайно надранной бересты, стружек и заготовок для лукошек, коробов и туесов. Во всех археологических экспедициях существует нерушимое правило — сохранять для внимательного просмотра все, что имеет на себе следы обработки рукой человека. Значит, вероятность пропуска хорошо выраженной берестяной грамоты немногим больше, чем вероятность пропуска любого другого древнего предмета, например поплавка, с которым внешне так схожа грамота на бересте. Однако среди десятков поплавков до 1951 года не встретилось ни одного исписанного. Хуже обстоит дело с обрывками берестяных грамот, которых встречается много больше, чем целых. Обрывки, по своему историческому содержанию порой не уступающие целым грамотам, опознаются иногда с большим трудом. Какое-то количество их, особенно из числа мельчайших, могло в прежних раскопках оказаться пропущенным.

Здесь, пожалуй, уместно рассказать об одном интересном разговоре. Вскоре после того, как были открыты берестяные грамоты, один пожилой человек, бывавший в детстве в Новгороде, – а это было ещё в начале нынешнего столетия, — и посещавший тогда частный музей новгородского краеведа и коллекционера В. С. Передольского, сообщил, что он видел в этом музее и грамоты на бересте. Под впечатлением этих необычных писем, вспоминает мой собеседник, он с другими мальчиками, своими товарищами, даже затеял игру в берестяную почту. Вряд ли это ошибка памяти. Нет ничего необычного в том, что берестяные грамоты могли оказаться в собрании любителя новгородских древностей ещё в начале нашего столетия. Важнее другое. Если эти грамоты остались вовсе неизвестными науке, значит, скорее всего, это были ничтожные обрывки, на которых не удалось прочесть никакого связного текста.

Обратите внимание ещё на одну важную деталь. Взглянув, например, на план расположения грамот, найденных на Неревском раскопе, легко заметить, что насыщенность ими культурного слоя далеко не равномерна. На одних участках грамот много, особенно на некоторых усадьбах, населённых в древности наиболее активными адресатами. Другие же участки мало радовали археологов. Взять, к примеру, усадьбу «Г», расположенную в северной части раскопа. На большом участке этой усадьбы площадью в 450 квадратных метров, раскопанном в 1953—1954 годах, найдены только две берестяные грамоты. А на приблизительно таком же по площади участке усадьбы «Е» число грамот, найденных в 1956—1957 годах, достигло пятидесяти. Эта деталь лишний раз показывает, что даже в сборе массовых находок немаловажная роль принадлежит такому ненадёжному и зыбкому фактору, как удача, если раскопки невелики.

А мы теперь, сравнивая все предшествующие раскопки с работами на Неревском конце, хорошо видим незначительность масштабов старых раскопок. За все сезоны работ Новгородской экспедиции с 1932 до 1948 года в разных районах Новгорода раскопано всего лишь около 1800 квадратных метров — в пять раз меньше, чем потом на Дмитриевской улице. И состояние слоя при прошлых раскопках было во много раз хуже, чем здесь. Наиболее благоприятные условия для сохранности органических веществ были при раскопках на Ярославовом дворище, где в 1947 и 1948 годах экспедиция вскрыла около 800 квадратных метров. Но там толщина слоя не превышала четырёх метров, к тому же он был сильно испорчен перекопами XIX—XX веков. При раскопках последующих лет на некоторых участках мы вообще не нашли ни одной берестяной грамоты.

На второй поставленный выше вопрос, следовательно, можно ответить так. Да, какое-то количество берестяных грамот в старых раскопках могло оказаться незамеченным, но это количество ничтожно.

Хуже то, что и после того, как о существовании и внешнем виде берестяных грамот стало хорошо известно, они в большом количестве продолжали гибнуть при бесконтрольном рытье строительных котлованов, водопроводных траншей, газопроводов, при массовых перемещениях культурного слоя Новгорода. В 1969 году в Новгороде городскими властями принято очень хорошее и важное постановление, воспрещающее производство земляных работ в черте древнего города без предварительных археологических раскопок. Однако до сих пор не всегда это постановление выполняется, а возможности археологов недостаточны для удовлетворения всех потребностей города в новом строительстве на месте ветшающего фонда жилых зданий.

Вернёмся, однако, к рассказу о находках 1951 года. Что же было написано в первой ставшей известной науке берестяной грамоте? Какие грамоты увезли с собой археологи по окончании раскопок в дождливом сентябре?

Первая грамота, выброшенная на мостовую Холопьей улицы в самом начале XV века, хотя и утратила значительную часть своего первоначального объёма, всё же сохранила большие участки связного текста. Это вообще одна из самых больших грамот, когда-либо найденных в Новгороде. В ней тринадцать строк, а длина каждой строки — 38 сантиметров. Если вытянуть строки в одну линию» то получится пять метров! Правда, почти все строки изуродованы. Но содержание документа улавливалось легко. В нём были перечислены села, с которых шли подробно обозначенные повинности в пользу некоего Фомы.

Первый результат оказался внушительным. До сих пор древнейшие сведения о системе феодального обложения в Новгороде относились лишь к концу XV века, когда Новгород уже утратил независимость и навсегда стал частью Московского государства. А здесь — запись повинностей, сделанная на сто лет раньше!

В грамоте № 2 снова запись повинностей или долгов, но исчисленных не в деньгах и продуктах, как в первой грамоте, а в мехах. И плательщиками на этот раз оказываются карелы, а не русские.

Находка грамоты № З дала археологам первое древнерусское письмо шестисотлетней давности:

«Поклонъ отъ Грикши къ Есифу. Приславъ, Онанья молви[лъ]… Язь ему отвечалъ: Не реклъ ми Есифъ варити перевары ни на кого. И онъ прислалъ кь Федосьи: Вари ты пивъ, седишь на безатьщине, не варишь жито…».

Грамота оборвана. У неё нет конца, и из первой строки вырван большой кусок. Но взаимоотношения участников запечатленного в ней события понятны. Есиф, которому послана грамота, господин, землевладелец. Грикша, автор письма — приказчик Есифа. Федосья — зависимая от него крестьянка; она сидит на «безатьщине», то есть пользуется каким-то выморочным участком земли, прежний владелец которого обязан был варить пиво в пользу Онаньи. Онанья потребовал у Грикши, а затем и у самой Федосьи, чтобы она варила для него пиво. Однако времена переменились. Выморочный участок оказался в руках Есифа, который поместил на него Федосью. На этот участок распространилось исключительное право Есифа взимать доходы в свою пользу — иммунитет нового владельца, отрицающий права других лиц на вмешательство в его владения. Вслушайтесь в текст грамоты – и вы услышите живой разговор, звучавший шесть веков тому назад. Грикша в своём письме цитирует и Онанью, и самого себя, не утруждая себя переводом прямой речи в косвенную…

Снова обрывки писем — одного, другого, третьего, четвёртого. Вот «разновидность» документа, с которой, к сожалению, придется иметь дело чаще, чем хотелось бы, — грамота № 6. От нее сохранилось только начало: «Поклоно от Филипа ко…» Такие «филькины грамоты» в несколько начальных слов десятки раз будут вызывать досаду. Между прочим, их наличие закономерно: перед тем как выбросить прочитанное письмо, его адресат привычно отрывал начало с адресной формулой, чтобы не делать свои заботы достоянием любого подобравшего на земле уже ненужное ему послание.

…Письмо с просьбой о протекции, письмо с приказанием взять у кого-то сапоги, письмо о покупке коровы, целиком сохранившаяся от XII века жалоба отвергнутой мужем женщины…

Еще одна разновидность берестяных надписей из находок 1951 года — грамота № 10. Это не письмо и не деловая записка, а ободок небольшого берестяного туеса. По ободку нацарапано:

«Есть градъ межу нобомъ и землею. А к ному еде посоль безъ пути, самъ нимъ, везе грамоту непсану».

Загадка. Вот она в переводе: «Есть город между небом и землей. А к нему едет посол без пути, сам немой, везёт грамоту неписаную». Эту загадку загадывали ещё в прошлом веке, да и в начале нынешнего, когда библейские легенды были общеизвестны. Город между небом и землёй — это ковчег, в котором Ной спасался от потопа. Немой посол — голубь, посланный узнать, не показалась ли суша. А грамота неписаная — масличная ветвь, которую голубь несёт в клюве — свидетельство того, что земля близка.

Таким образом, уже первый год открытия берестяных грамот продемонстрировал признаки большого разнообразия их жанров. Хозяйственная запись и частное письмо. Жалоба и деловое поручение. Список повинностей и литературный текст.

Нужно ли объяснять, почему на следующий год экспедиция получила значительные средства и смогла, расширяя площадь раскопа, начать исследование участка в три с половиной раза большего, чем в 1951 году. А грамот на этот раз было найдено в семь с половиной раз больше — семьдесят четыре новых берестяных текста! И каких!

Главным видом берестяной грамоты по-прежнему оставалось частное письмо. Но в дополнение к уже известным по прошлому году разновидностям записей — ещё несколько. Вот хозяйственное письмо приказчика своему господину — грамота № 17: «Поклонъ от Михаиле к осподину своему Тимофию. Земля готова, надобь семяна. Пришли, осподине, цлвкъ спроста. А мы не смиемъ имать ржи безъ твоего слова».

Лев Владимирович Черепнин, посвятивший новгородским берестяным грамотам специальное исследование, привёл много свидетельств того, что в средние века семена для посева находились под особым контролем владельца земли. Ведь от их сохранности и правильного распределения зависели урожай и главные доходы владельца. Без специального распоряжения господина даже его приказчик не рисковал поступить по своему усмотрению. «Пришли человека немедленно («цлвкъ спроста») (с распоряжением), – просит Михаил Тимофея, — земля уже готова к вспашке».

Вот начало духовного завещания — грамота № 42: «Въ имя Отца и Сына и Святаго Духа. Се азъ (ра)бъ Божии Михаль, отхождя живота сего, пишю рукопсание при своемь животе: что ми кобилъке и 2 рубля, ведатися братии моеи, а детемъ моимъ не…». Завещатель Михаль озабочен судьбой своих кобылок и двух рублей, заботу о которых он поручает не детям, а братьям.

Вот начало грамоты № 45 об исчерпании долгового обязательства: «Се соцетеся Бобро со Семеномо на полотеретея рубля на З годы полоцтевертынадця гривно, а рубл(ь)…» — «Настоящим удостоверяется, что Бобр рассчитался с Семёном, заплатив 13 с половиной гривен за взятые взаймы на три года два с половиной рубля…».

Вот берестяной ярлык, привязывавшийся, вероятно, к каким-то вещам, чтобы обозначить их владельца или получателя, — грамота № 58. На ней только одно слово: «Маремеяне».

В первые годы открытия берестяных грамот, когда их было ещё немного, а обобщения преждевременны, участники экспедиции испытывали главным образом ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение от первого знакомства с берестяными грамотами, их авторами и их адресатами. Мир живых людей, населявших древний Новгород и известных раньше в основном по летописному рассказу, расширялся с каждой новой находкой грамот. Обстоятельства находки некоторых берестяных документов запоминались на всю жизнь. Вот как нашли грамоту № 53, одну из самых знаменитых в неревской коллекции.

Это было в жаркий день, когда в слоях первой половины

XIV века обнажились остатки частокола, ограждавшего усадьбу «А» со стороны Холопьей улицы. Верхушки обгорелых кольев, показавшиеся из-под земли, были облеплены вековой грязью, и несколько рабочих с ножами и кистями в руках принялись их расчищать. И вдруг хлынул ливень, да такой, что все, кто был на раскопе, кинулись под навес. Дождь лил минут десять, оставив после себя лужи и свежевымытые мостовые, частокол вдоль которых оказался полностью очищен от вековой грязи. И на самой верхушке одного из кольев, в выгоревшей шестьсот лет назад лунке, чистая, вся в сверкающих на солнце каплях лежала грамота с великолепными по чёткости буквами. Вот её текст:

«Поклонъ от Потра к Марье. Покосиле есмь пожню, и озерици оу мене сено от(ъ)яли. Спиши списокъ с купнои грамоте да пришли семо, куды грамота поведе, дать ми розумно».

Пётр уехал в село Озеры косить. Но местные жители отняли у него сено, обвинив его в том, что он прихватил не принадлежавший ему участок покоса. Пётр просит Марью — жену или совладелицу — прислать ему копию купчей грамоты, которая даст возможность уточнить границу купленной им земли: «чтобы мне было ясно, куда поведёт грамота».

А грамоты, получившие номера 43 и 49, решительно перечеркивают расстояние в шесть веков, отделяющих их от сегодняшнего дня до рубежа XIV—XV веков, когда они были написаны. Из-за строк берестяных листов отчётливо звучат живые голоса: мужской решительный, не любящий ждать и привыкший распоряжаться, и женский, плачущий в тоске, ищущий сочувствия и утешения.

Грамота № 43: «От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловекъ на жерепце, зане ми здесе делъ много. Да пришли сороцицю — сороцице забыле».

Борису, находящемуся где-то вне Новгорода, понадобился конь для разъездов, потому что у него много дел. Он просит немедленно прислать ему слугу на жеребце. Очевидно, Борис богатый человек и у него много слуг. Если бы слуг было немного, он назвал бы по имени того, который ему нужен; здесь же Борис полагается на выбор самой Настасьи. Заодно она должна прислать ему забытую дома рубашку.

Грамота № 49: «Поклонъ от Ностасьи кь господину кь моеи кь бъратьи. У мене Бориса в животе нетъ. Какъ се, господо, мною попецалуете и моими детми».

Та же Настасья и тот же Борис. Но Борис, скончавшийся накануне получения этого письма. И хотя мы, конечно, ни на минуту не сомневались, что и Борис, и Настасья умерли не менее пятисот лет тому назад, право же, получать письма с такими печальными известиями грустно даже спустя много веков после горестного в жизни Настасьи и её детей события.

С одним из детей Бориса и Настасьи мы познакомились недели за две до находки только что прочитанных грамот. Имя этого сына, которого звали Иваном, прозвучало в грамоте № 15, сохранившейся в виде небольшого обрывка: «Челобитье (от) Нестерка господину Ивану Борисо(вичу)… мя, господине, еси пожаловал…».

Находка этих трех взаимосвязанных грамот показала заложенную в берестяных документах важнейшую особенность — способность определять принадлежность раскапываемых усадеб. Грамоты семьи Бориса связаны с усадьбой «А», которая, таким образом, во второй половине XIV и начале ХУ века принадлежала Борису, а затем его сыну Ивану. Точно так же в 1952—1953 годах усадьба «Б», расположенная по другую сторону Холопьей улицы, дала несколько грамот, связанных с именами Фомы и Есифа, уже знакомых нам по первым находкам 1951 года. Эту способность грамот предстояло в последующие годы проверять на новых участках раскопа.

И ещё вопрос, который занимал всех в 1952 году и тогда же был решён: как сами новгородцы, авторы и адресаты берестяных писем, называли исписанную бересту?

Впервые на этот вопрос ответила грамота № 24. Её текст, сохранившийся в обрывке, гласил: «…цоловекомъ грамотку пришли таино». О тайнах автора этого письма можно только гадать, но что самые письма он называет «грамотками» — вполне очевидно.

А в грамоте № 27 встретилось другое, более точное именование: «Поклоно от Фалея ко Есифу. Послале язо к тоби беросто, написаво. Вышли за…» — «Поклон от Фалея к Есифу. Послал я тебе бересту, написав. Вышли за…». Значит, «грамотку» могли называть и просто «берестой». Так же она называется в обрывке грамоты № 40: «… кто при деть з беростомъ». Напомню еще, что Борис в письме к Настасье называет своё берестяное послание «грамотой»: «Како приде ся грамота», — пишет он.

Так одна за другой изо дня в день и из года в год из глубины веков на адрес экспедиции шли берестяные грамоты, раздвигая пределы познания прошлого. И уже с 1954 года источником получения грамот перестал быть только Неревский раскоп. Более полутора десятков грамот пришло в науку исключительно благодаря активности энтузиастов, внимательно рассматривавших отвалы строительных котлованов Новгорода. Конечно, такие грамоты, вырванные из стратиграфической среды планомерных раскопок, многое теряют в своей ценности, но они и в этом случае остаются первоклассными историческими источниками. Главная заслуга сохранения для науки случайно найденных грамот принадлежит новгородскому археологу С. Н, Орлову, обнаружившему девять берестяных писем. А рядом с ним нужно назвать имена рабочих И. Е. Анишина, А. П. Семёнова, Клопова, Р. П. Филатовой, школьников Судьина, А. Иванова, А. Дорохова, А. Алексеева, студентки Т. П. Кондратьевой.

Однако главным центром добывания исписанной бересты вплоть до 1962 года оставался Неревский раскоп. Как же выглядит находка грамоты? Прежде всего, это много радостного шума. Раскопки оглашаются громким криком: «Грамоту нашли!». Все стремятся пробиться к ней и посмотреть, что на ней видно. Чаще всего любопытство карается разочарованием, потому что на поверхности неразвёрнутой и неотмытой грамоты многого не увидишь, разве только что это и в самом деле грамота.

Место находки точно наносится на план, глубина залегания тщательно замеряется с помощью нивелира, а в полевом дневнике появляется подробное описание обстоятельств находки, её взаимоотношения с близлежащими срубами, мостовыми и прослойками культурного слоя.

Тем временем доставленная в полевую лабораторию грамота опускается в горячую воду. Дело в том, что бересту нельзя развёртывать немедленно после находки — она может растрескаться и погибнуть. Её нужно распарить в горячей воде и осторожно вымыть кистью.

Вымытая грамота так же осторожно расслаивается. Это крайне опасное, хотя в большинстве случаев совершенно необходимое действие. При высыхании разные слои бересты ведут себя по-разному. Одни сжимаются больше, другие меньше. И если оставить бересту нерасслоенной, она, высыхая, покоробится, а написанный на ней текст утратит отчётливость, его «поведёт».

Вслед за расслаиванием берестяное письмо просушивают начерно полотенцем и помещают между стеклами, под которыми ему суждено сохнуть, принимая постепенно устойчивую форму плоского листа. Однако прежде, чем окончательно убрать грамоту под пресс, предстоит пережить еще один, самый волнующий момент — момент первого прочтения грамоты. Процесс чтения грамот не поддаётся краткому описанию — ему посвящена вся эта книжка.

Не нужно только думать, что прочесть и особенно понять грамоту удаётся в тот день, когда она найдена. Её придётся много раз брать в руки, проверяя сомнения, возвращаясь к сложным или неразборчивым местам. И если сначала её читают только сотрудники экспедиции, то после издания круг ее читателей расширяется за счёт самых пристрастных и взыскательных специалистов, предлагающих свои поправки и своё иногда неожиданное истолкование текста. Этот процесс вовлекает все новых и новых читателей, порождая книги и статьи, вызывая споры и определяя более глубокие решения. Поначалу круг таких пристрастных читателей замыкался в границах нашей страны, но сейчас в процессе активного изучения берестяных текстов участвуют также исследователи из Соединённых Штатов Америки, Польши, Италии, Голландии, Швеции и других стран.

Вернёмся, однако, в полевую лабораторию. Существует еще одно условие, выполнение которого обязательно. Прежде чем грамота начнёт сохнуть, медленно и неизбежно меняясь при высыхании, её фотографируют и изготовляют тщательную прорись, создавая тем самым документы, способные до некоторой степени заменить подлинник, частое обращение к которому нежелательно: слишком ценны эти хрупкие берестяные листы. Многие сотни прорисей грамот выполнены Михаилом Никаноровичем Кисловым, после смерти которого его сменил Владимир Иванович Поветкин, создавший последующие сотни прорисей и подготовивший несколько художников, успешно справляющихся сегодня с этим скрупулёзным делом.

Последний вопрос, на который нужно здесь ответить: где хранятся грамоты после их изучения и издания? Берестяные грамоты, найденные в 1950-х годах, переданы Новгородской экспедицией в Отдел рукописей Государственного Исторического музея в Москве. С созданием в Новгороде хранилища, способного обеспечить вечную сохранность берестяных документов, их единственным получателем стал Новгородский историко-художественный музей-заповедник. Оба музея широко используют берестяные грамоты в своих экспозициях.

В. Л. Янин Я послал тебе бересту…

Часть 1 Неревская эпопея. 1951-1962, 1969 годы.

Глава 1 Новгород, Дмитриевская улица, раскопки…

Глава З Устами младенца

Оставить комментарий

Войти с помощью: 

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *