Лет девяносто тому назад маститый историк русской культуры Павел Николаевич Милюков, резюмируя многолетние споры о состоянии грамотности в древней Руси, заявил о собственной позиции в этих спорах. Одни, писал он, считают древнюю Русь чуть ли не поголовно безграмотной, другие допускают возможность признать распространение в ней грамотности. «Источники дают нам слишком мало сведений, чтобы можно было с их помощью доказать верность того или другого взгляда, но весь контекст явлений русской культуры говорит скорее в пользу первого взгляда, чем в пользу последнего».
А вот та же мысль, изложенная другим историком на страницах гимназического учебника: «Тогда письменность, ограничивалась списыванием чужого, так как немногие школы… служили лишь для приготовления попов».
С тех пор новые исследования и новые археологические находки постепенно изменяли послуживший Милюкову главным аргументом «общий контекст», формируя новое отношение к старой проблеме. Изучение высших достижений древней Руси в области литературы, зодчества, живописи, прикладного искусства делало всё более несостоятельной мысль о том, что цветы древнерусской культуры цвели на почве поголовной безграмотности и невежества. Новые выводы о высоком уровне древнерусского ремесла, изучение дальних торговых связей древней Руси с Востоком и Западом позволили отчётливо увидеть фигуру грамотного ремесленника и грамотного купца. Исследователи пришли к признанию более широкого проникновения грамотности и образованности в среду древнерусских горожан. Однако даже в год открытия берестяных грамот это признание сопровождалось оговорками, что всё же грамотность была в основном привилегией княжеско-боярских и особенно церковных кругов.
Дело в том, что факты, накопленные наукой, были малочисленными и давали самую скудную пищу раздумьям исследователей. Важные теоретические построения питались главным образом умозрительными заключениями. Попы по самой природе своей деятельности не могут обходиться без чтения и письма — значит, они были грамотны. Купцы, обмениваясь с Западом и Востоком, не могут обходиться без торговых книг — значит, они были грамотны. Ремесленникам, совершенствовавшим свои навыки, нужно было записывать технологическую рецептуру — значит, они были грамотны.
Ссылались, правда, на найденные при раскопках — главным образом в Новгороде — бытовые предметы с надписями изготовивших их мастеров или владельцев. Но таких надписей к 1951 году даже в новгородских раскопках было найдено не больше десятка. На весах дискуссионных мнений они вряд ли могли перевесить вековой скептицизм поборников мнения о поголовной неграмотности Руси.
И ещё одно обстоятельство. Даже соглашаясь, что грамотность на Руси была достоянием не только попов, историки культуры признавали временем, благоприятным просвещению, лишь XI—XII века, а не последующий период, когда в тяжелых условиях монгольского ига Русь переживала трагический упадок культуры.
Как изменила все эти представления находка берестяных грамот! И какое она принесла обилие фактов!
Первый существенный результат открытия берестяных грамот установление замечательного для истории русской культуры явления: написанное слово в новгородском средневековом обществе вовсе не было диковиной. Оно было привычным средством общения между людьми, распространённым способом беседовать на расстоянии, хорошо осознанной возможностью закреплять в записях то, что может не удержаться в памяти. Переписка служила новгородцам, занятым не в какой-то узкой, специфической сфере человеческой деятельности. Она не была профессиональным признаком. Она стала повседневным явлением.
Разумеется, разным семьям, населявшим раскопанный участок Великой улицы, была свойственна разная степень грамотности. Рядом с грамотными людьми жили неграмотные, и рядом с образованными семьями жили необразованные. Это естественно. Но для нас важнее то, что рядом с неграмотными людьми и семьями жило много грамотных людей и семей, для которых чтение и письмо стали таким же естественным делом, как еда, сон, работа. Уже само количество найденных грамот поразительно и способно навсегда зачеркнуть миф об исключительной редкости грамотных людей в древней Руси. Однако ещё более внушителен состав авторов и адресатов берестяных писем. Кем и кому они написаны?
Землевладельцы пишут своим управляющим, ключникам. Ключники пишут своим господам. Крестьяне пишут своим сеньорам, а сеньоры своим крестьянам. Одни бояре пишут другим. Ростовщики переписывают своих должников и исчисляют их долги. Ремесленники переписываются с заказчиками. Мужья обращаются к женам, жёны — к мужьям. Родители пишут детям, дети — родителям.
Вот грамота № 377, написанная в последней трети XIII века и найденная в 1960 году: «От Миките ка Ани. Поиди за мьне. Язь тьбе хоцю, а ты мене. А на то послоухо Игнато Моисиевъ. А вожи…» Это обрывок самого древнего дошедшего до нас брачного предложения. Микита просит Анну выйти за него замуж, называя здесь же Игната Моисеевича свидетелем («послухом») со стороны жениха.
Любопытно, что за всё время работ на Неревском раскопе найдено всего лишь два или три богослужебных текста — каких-нибудь полпроцента от всей прочитанной здесь бересты. Зато обычны такие письма.
Грамота № 242, документ ХV века: «Цолобитье от Кощея и от половниковъ. У кого коне, а те худе. А у (и)ныхъ неть. Какъ, осподине, жалуешь хрестьянъ? А рожь, осподине, велишь мне молотить? Какъ укажешь?» Авторы письма — ключник и крестьяне-арендаторы, обрабатывающие землю господина за половину урожая. Они жалуются на бедность и отсутствие коней: «У кого кони есть, те плохи, а у других вовсе нет».
Или грамота № 288, написанная в XIV веке: «…хамоу З локти… золотнике зелоного шолкоу, дроугии церленого, третии зелоного жолтого. Золотнъ белилъ на белкоу. Мыла на белкоу боургалскога, а на дроугоую белкоу…». Хотя в письме нет ни начала, ни конца, можно с уверенностью говорить, что это запись и расчёт заказа какого-то вышивальщика или вышивальщицы. Полотно (по-древнерусски «хам») нужно было выбелить «бургальским»(?) мылом и «белилами» и расшить разноцветными шелками зелёным, красным и жёлто-зелёным.
В грамоте № 21, написанной в начале XV века, заказчик обращается к мастерице: «… уозцинку выткала. И ты ко мне пришли. А не угодице с кымъ прислать, и ты у себя избели». Автор грамоты получил уведомление, что холст («узчинка») для него выткан, и просит прислать его ему. А если прислать не с кем, то пусть ткачиха этот холст выбелит сама и ждёт дальнейших распоряжений.
Грамота № 125, брошенная в землю в конце XlV века, не указывает на занятия автора письма и его адресата, но думается, что они люди небогатые: «Поклонъ от Марине кь сыну к моему Григорью. Купи ми зендянцю добру, а куны язъ дала Давыду Прибыше. И ты, чадо, издеи при собе, да привези семо». «Зендянцей» называлась хлопчатобумажная ткань бухарского происхождения по имени местности Зендене, гдс её стали изготовлять раньше, чем в других селениях. «Куны» древнерусское название денег. Если бы Григорий был богатым человеком, вряд ли его матери пришлось бы посылать деньги на покупку с оказией. У Григория денег могло не оказаться, и мать посылает ему нужную сумму из своих сбережений.
Примеры можно было бы приводить бесконечно. Их приносил и будет приносить каждый год раскопок. И вот что ещё замечательно. Оказалось, грамотность в Новгороде неизменно процветала не только в домонгольское время, но и в ту эпоху, когда Русь переживала тяжёлые последствия монгольского нашествия.
Из 394 грамот, найденных на Неревском раскопе в условиях, позволяющих точно определить время их написания, в слоях ХI века найдено 7 грамот, в слоях XII века их оказалось 50, в XIII веке в землю было брошено 99 грамот, в XIV веке — 164, в XV веке — 74.
Резкое уменьшение их количества в XV веке объясняется не какими-то событиями, нарушившими культурное развитие Новгорода, а тем, что в слоях второй половины XV века органические вещества уже почти не сохраняются. Там бересты нет, и, следовательно, 74 грамоты XV века найдены в слоях только первой половины этого столетия. Они падали в землю не сто, а лишь пятьдесят лет.
Такой неуклонный культурный прогресс был, нужно думать, особенностью Новгорода. И дело не только в том, что монгольское нашествие остановилось за сто верст от его городских ворот. Хотя Новгород и не испытал тогда трагедии военного разрушения и разграбления своих жилищ и храмов, на него, как и на всю Русь, легло тяжкое иго Золотой Орды. Дело здесь в том, что именно к концу XIII века — первой половине XV века относится эпоха расцвета боярской республики. Вечевой строй, который использовался боярами как орудие их власти над остальным населением, всё же больше способствовал развитию активности рядовых горожан в политической и культурной жизни, чем княжеское самовластье в других средневековых русских центрах. И не случайно расцвет культуры в Новгороде совпадает с эпохой расцвета республиканского строя.
Всё это так вправе сказать читатель, но как доказать, что берестяные письма, добытые из-под земли, написаны собственноручно их авторами? И что их читали сами адресаты? Ведь вполне может быть, что читали и писали письма немногочисленные грамотные люди, писцы, профессионалы, зарабатывающие своей грамотностью кусок хлеба. Что же — это очень серьёзный вопрос. Попытаюсь ответить на него.
Разумеется, какое-то количество писем исходит от неграмотных людей и написано по их просьбе грамотными. Таковы некоторые крестьянские письма. Их авторами названы господские ключники, но ключники пишут не от себя, а от жителей той или иной деревни, жалующихся своему господину. Какое-то количество исходит от грамотных людей, но написано не ими, а другим человеком. Таковы грамоты некоторых богатых землевладельцев, исходящих от одного человека, но написанные разными почерками. Важный господин диктовал своё письмо или поручал написать за него от его имени. В недавние годы, например, при раскопках в Людином конце были найдены грамоты № 644 и 710, написанные одним почерком. Между тем автором грамоты № 644 обозначен Доброшка, а автором грамоты № 710 — Семьюн; Доброшка упомянут и в грамоте № 710, но уже как адресат. Доброшка был также автором грамоты № 665, однако она написана иным почерком. Обнаружение всех трёх грамот в одном комплексе делает несомненным идентичность Доброшки во всех этих документах второй половины ХII века и участие какого-то другого человека в написании по крайней мере одного из писем Доброщки.
Однако, как правило, в письмах, исходящих от одного и того же человека, почерк совпадает.
Это наблюдение всё же не может быть решающим. Ведь большинство авторов известно нам по единичным письмам. И здесь уже не угадаешь, сам ли автор выдавливал буквы на бересте или сидел рядом с грамотеем, удивляясь бойкости его «пера». Решающие показания дала не береста, а находки, связанные с ней – железные, бронзовые, костяные стержни-писала, которыми написаны все берестяные грамоты.
Таких писал на одном только Неревском раскопе найдено свыше семидесяти (а всего за время раскопок — более двухсот). Далёкий предок современной авторучки в средневековом Новгороде был не редким предметом, а такой же бытовой вещью, как гребень или нож. И наивно думать, что семьдесят писал потеряно на Великой улице профессиональными писцами, пришедшими написать или прочитать письмо. Они были потеряны людьми, жившими здесь и писавшими свои письма без посторонней помощи. Да и разнообразие почерков говорит само за себя.
Фигура новгородца, к поясу которого привешено неразлучное с ним орудие письма на бересте, стала известной в результате раскопок, но её смутное отражение на стенах новгородских церквей историки наблюдали и раньше, не различая, правда, важной для нас детали.
Стены многих новгородских средневековых церквей покрыты древними процарапанными надписями. Такие надписи их называют «граффити» — в изобилии испещрили стены Софийского собора, знаменитых церквей Спаса-Нередицы, Федора Стратилата, Николы на Липне и многих других. Часть этих записей носит служебный характер. Например, в церкви Николы на Липне в алтаре, где во время богослужения помещались священнослужители, на стенах записаны дни поминания разных умерших новгородцев. Но большинство надписей находится там, где во время службы помещались не церковники, а прихожане. Своим происхождением такие граффити обязаны скуке церковного обряда. Вместо того чтобы молиться, прихожане извлекали из кожаных чехлов свои «перья» и царапали стены. Порой надписи благочестивы: «Господи, помоги рабу своему», но чаще мысли владельца «писала» были далеки от благочестия. Он оставлял деловые записи, подобные записям на бересте. Так, на стенах церкви Спаса-Нередицы нацарапано: «На Лукинъ день взяла проскурница пшеницю», «Лазорь писал грамоту». Или рисовал картинки. Или повторял азбуку, особенно если ему было немного лет. И во всех случаях инструментом для письма по штукатурке служил стержень, применявшийся и для писания на бересте. Вполне понятно, что до открытия берестяных грамот обилие надписей, процарапанных на церковных стенах, казалось загадочным, а в орудии письма на штукатурке предполагали шило или обычный гвоздь.
Обнаружив столь широкое распространение грамотности в Новгороде, мы не можем не заинтересоваться, как эта грамотность пробивала себе дорогу, как происходило обучение грамоте. Кое-какие сведения можно было почерпнуть из известных и раньше письменных источников. Летопись под 1030 годом сообщает, что князь Ярослав Мудрый, придя в Новгород, собрал «от старост и поповых детей 300 учити книгам». В житиях некоторых новгородских святых, написанных ещё в средние века, рассказывается о том, что они учились в школах, причем об этом говорится как о вещи, вполне обычной. Наконец, на знаменитом Стоглавом соборе в 1551 году прямо заявлено: «преже сего училища бывали в российском царствии на Москве и в Великом Новгороде и по иным градам». Обилие берестяных грамот дало новую жизнь этим свидетельствам, показав, что обучение грамоте действительно было в Новгороде хорошо поставленным делом. Нужно было искать на самой бересте следы этого обучения, тем более что и в граффити новгородских церквей отразились упражнения маленьких новгородцев, царапавших азбуку во время скучного богослужения.
Первая такая грамота была найдена ещё в 1952 году. Это небольшой обрывок, получивший номер 74. На нём неуверенным, неустановившимся почерком нацарапано начало азбуки: «АБВГ ДЕЖЗ…». Потом писавший запутался и вместо нужных ему по порядку букв стал изображать какие-то их подобия.
Новая и самая значительная находка запечатлённых на бересте ученических упражнений была сделана в 1956 году в памятные для всей экспедиции дни 13 и 14 июля. В эти два дня грамоты шли из раскопа на лабораторный стол непрерывным потоком. Было распарено, вымыто и развёрнуто семнадцать берестяных свитков. И шестнадцать из них обнаружены на каких-нибудь десяти квадратных метрах. Эта охапка берестяных листов была брошена в землю одновременно. Они залегали в одной прослойке, относящейся к четырнадцатому или пятнадцатому ярусу
мостовой Великой улицы, в двух метрах от её настилов. Опираясь на данные дендрохронологии, мы можем уверенно говорить, что ворох берестяных грамот, найденных 13 и 14 июля 1956 года, попал в землю между 1224 и 1268 годами.
Мы будем знакомиться с этими грамотами в том порядке, в каком они появлялись перед участниками экспедиции. Первой нашли грамоту № 199. Это не был специально подготовленный для письма лист бересты. Длинная надпись грамоты сделана на овальном донышке туеса, берестяного сосуда, который, отслужив свой срок, был отдан мальчику и использован как писчий материал. Овальное донышко, сохранившее по краям следы прошивки, было укреплено перекрещивающимися широкими полосами бересты. Вот эти-то полосы и заполнены записями.
На первой полосе старательно выписана вся азбука от «а» до «я», а затем следуют склады: «ба, ва, га, да…» и так до «ща», потом: «бе, ве, ге, де…» до «ще». На второй полосе упражнение продолжено: «би, ви, ги, ди…» и доведено только до «си». Дальше просто не хватило места. Иначе мы прочли бы и «бо, во, го, до…» и «бу, ву, гу, ду…»
Способ учения грамоте по складам был хорошо известен по свидетельствам XVI—XVIII веков, он существовал у нас в ХIХ и даже в начале ХХ века. О нём часто рассказывали писатели, изображавшие первые шаги в овладении грамотой. Все знают, что буквы на Руси назывались «а» «аз», «б» — «буки», «в» «веди», «г» «глаголь» и так далее. Ребёнку было необычайно трудно осознать, что «аз» означает звук «а», «буки» — звук «б». И только заучивая слоговые сочетания: «буки-аз — ба, веди-аз — ва», ребёнок приходил к умению читать и понимать написанное.
Мальчик, записавший азбуку и склады в грамоте № 199, просто упражнялся, ведь он уже умел читать и писать. В этом мы убедились, перевернув наше берестяное донышко. Там в прямоугольной рамке написано знакомым почерком: «Поклоно от Онфима ко Даниле».
Потом мальчик принялся рисовать, как рисуют все мальчики, когда наскучит писать. Он изобразил страшного зверя с торчащими ушами, с высунутым языком, похожим на еловую ветку или на оперение стрелы, с закрученным в спираль хвостом. И чтобы замысел нашего художника не остался непонятым возможными ценителями, мальчик дал своему рисунку название: «Я звере» — «Я зверь». Наверное, у взрослых художников иногда остается что-то от неуверенных в себе мальчиков. Иначе зачем прекрасным мастерам, вырезавшим в XV веке великолепные матрицы для свинцовых государственных печатей Новгорода, рядом с изображением зверя писать «А се люты и зверь», а рядом с изображением орла — «Орелъ».
Найдя первую грамоту, мы могли только догадываться, что этого мальчика звали Онфимом, что, выписывая слова поклона, подражая в этом взрослым, он адресовался к своему товарищу, вероятно, сидящему здесь же, рядом с ним. Ведь могло оказаться, что он просто скопировал начало чьего-то письма, случайно попавшего в его руки, а может быть, так его в школе учили, как писать письма. Но следующая находка все поставила на место.
Грамота № 200 почти целиком заполнена рисунком маленького художника, уже знакомого нам своей «творческой манерой». Маленький художник мечтал о доблести и о подвигах. Он изобразил некое подобие лошади и всадника на ней, который копьём поражает брошенного под копыта лошади врага. Около фигуры всадника помещена пояснительная надпись: «Онфиме». Мальчик Онфим нарисовал свой «героизированный автопортрет». Таким он будет, когда вырастет, — мужественным победителем врагов Новгорода, смелым всадником, лучше всех владеющим копьем. Что же, Онфим родился в героический век новгородской истории, в век Ледового побоища и Раковорской битвы, в эпоху великих побед новгородцев. И на его долю наверняка с лихвой досталось схваток и подвигов, свиста стрел и стука мечей. Но, помечтав о будущем, он вспомнил настоящее и на свободном клочке бересты рядом с «автопортретом» написал: «АБВГДЕЖSЗИIК».
В грамоте № 201, найденной в тот же день, 13 июля, мы познакомились и с соседом Онфима по школьной скамье. Здесь снова была выписана азбука и склады от «ба» до «ща», но почерк был, как будто, другим, не онфимовским. Может быть, это упражнения Данилы, к которому Онфим обращался со словами привета?
Грамота № 202. На ней изображены два человечка. Их поднятые руки напоминают грабли. Число пальцев-зубцов на них — от трёх до восьми. Онфим ещё не умел считать. Рядом надпись: «На Домитре возяти доложзике» — «На Дмитре взять должки». Ещё не умея считать, Онфим делает выписки из документов о взыскании долгов. Прописями для него послужила деловая записка, самый распространённый в средневековом Новгороде вид берестяной грамоты, и в то же время в этой грамоте хорошо чувствуется, как Онфим набил руку в переписывании азбуки. В слове «доложике» он вставил ненужную букву «з», получилось «доложзике». Он так привык в своей азбуке писать «з» после «ж», что рука сама сделала заученное движение.
В грамоте № 203 — законченная фраза, хорошо известная по надписям на стенах новгородских церквей: «Господи, помози рабу своему Онфиму». Это, вероятно, одна из первых фраз, с каких начиналось овладение письмом. Встречая её на стенах рядом с процарапанными буквами азбук, мы должны всякий раз предполагать не столько благочестие писавшего — какое уж тут благочестие, если он царапает церковную стену во время богослужения, — а скорее его склонность к постоянному воспроизведению знаний, усвоенных в первых школьных упражнениях, склонность, встающую перед нами из большинства грамот Онфима, которые написаны им не для учителя, а для себя. Иначе вряд ли он стал бы и писать, и рисовать на одном листе бересты.
Рядом с надписью грамоты № 203 снова изображены две схематические человеческие фигуры. И снова у них на руках противоестественное количество пальцев — три или четыре.
Грамота № 204 — одно из упражнений в письме по складам. Выписывая склады от «бе» до «ще», Онфим предпочитает заниматься привычным для него упражнением. Он не справился с попыткой написать какой-то связный текст, начинающийся словами «Яко же».
Грамота № 205 — полная азбука от «а» до «я». Здесь же начало имени «Онфим» и изображение ладьи одной из тех, какие Онфим видел каждый день на Волхове.
Грамота № 206 — сначала бессмысленный набор букв, возможно, попытка изобразить дату, но попытка неудавшаяся, в чём вряд ли следует особенно винить Онфима, ещё не научившегося даже сосчитать пальцы на руке. Потом упражнение в письме по складам — от «ба» до «ра». И, наконец, внизу — семь взявшихся за руки человечков «в манере Онфима» с разнообразным количеством пальцев на руках.
Грамота № 207 — одна из интереснейших. Её текст написан хорошо уже нам знакомым почерком Онфима: «Яко с нами Бог услышите до посл у якоко же мо личе Твое на раба Твоего Бог».
На первый взгляд, здесь только бессмысленный набор слов, подражающий церковным песнопениям. По первому впечатлению, Онфим заучил на слух какие-то молитвы, не понимая их содержания и смысла звучащих в них слов. И эту тарабарщину перенес на бересту. Однако возможно и другое толкование безграмотной надписи. Известно, что в старину обучение носило в основном церковный характер. Чтению учились по псалтири и часослову. Может быть, перед нами один из диктантов, ещё один шаг Онфима в овладении грамотой после уже усвоенных упражнений в письме по складам. Как установил Н. А. Мещерский, в грамоте опознаются изуродованные фразы из следованной Псалтири – книги, по которой учились грамоте многие поколения наших предков.
Грамота № 331 сохранила лишь конец: «…го слово пло… гю ащс на не азо… Господи, не яростию» диктант церковно-литературного содержания.
Грамота № 208 —— крохотный обрывок бересты с немногими буквами. Почерк снова выдаёт Онфима.
В грамоте № 210, также изорванной, изображены люди и около них остатки надписей, не поддающихся истолкованию. И, наконец, ещё пять берестяных листов нельзя причислять к грамотам. На них нет ни одной буквы, поэтому они не включены в общую нумерацию исписанной бересты. Это рисунки Онфима. На одном неимоверно длинная лошадь, на ней сидят сразу два всадника. Наверное, отец не раз сажал Онфима сзади себя на коня. Рядом, в отдалении, ещё один всадник, поменьше. Другой рисунок – батальная сцена. Скачут три всадника с колчанами на боках. Летят стрелы. Под копытами коней лежат поверженные враги. На третьем рисунке снова всадник. На четвёртом — два человека, один из них со страшной рожей, с вытаращенными глазами, широкими плечами и крохотными ручками, похожий на какое-то кошмарное видение. На пятом рисунке два воина в шлемах, изображённых в полном соответствии с археологически известными шлемами ХIII века.
Итак, мы познакомились с мальчиком Онфимом. Сколько ему лет? Точно установить этого нельзя, но, вероятно, около шести—семи. Он ещё не умеет считать, и его не учили цифрам. Самый рисунок, пожалуй, указывает на тот же возраст. Эти наблюдения подтверждаются и некоторыми письменными свидетельствами, сохранившимися в известных ранее источниках. В житиях святых, составленных в средние века, рассказ об обучении грамоте «на седьмом году» превратился даже в своего рода шаблон. Тот же возраст называют и рассказы о времени обучения русских царевичей. Алексей Михайлович получил в подарок от своего деда патриарха Филарета азбуку, когда ему было четыре года. В пять лет он уже бойко читал часослов. Когда Фёдору Алексеевичу было шесть лет, его учитель получил награду за успехи в обучении царевича. А Пётр I читал даже в четыре года. Это сведения XVII века. От более раннего времени сохранилось достоверное свидетельство об обучении в Новгороде в 1341 году грамоте тверского княжича Михаила Александровича, которому тогда было около восьми лет. Теперь же мы получили свидетельства ещё более ранние.
Находки берестяных азбук продолжались и в следующие годы в других районах Новгорода. Обрывок азбуки конца XIII века обнаружен в 1967 году в Лубяницком раскопе на Торговой стороне Новгорода. В 1970 году тоже на Торговой стороне обрывок азбуки первой половины XIII века оказался в числе грамот раскопа на древней Михайловой улице. В 1969 году, когда новый раскоп был заложен на Софийской стороне, неподалёку от Неревского, в нём удалось найти берестяную азбуку начала ХII века. В 1979 году в Нутном раскопе на Торговой стороне азбука первой четверти XV века была написана на странице складывающегося пополам берестяного листа, то есть как бы маленькой книжечки. В 1984 году на Троицком раскопе была обнаружена грамота № 623 второй половины XIV века — упражнения в слоговом письме.
Однако самой значительной находкой в этом ряду оказалась обнаруженная на том же Нутном раскопе в 1981 году грамота № 591. Она найдена в напластованиях 30-х годов ХI века и на сегодняшний день является самым древним берестяным документом в новгородской коллекции. Весьма символичным представляется то обстоятельство, что древнейшая берестяная грамота оказалась азбукой. Писавший её, несомненно, ошибся, пропустив после буквы «з» три буквы «и, i, к» и поменяв местами «л» и «м». По-видимому, писавший называл про себя буквы и, изобразив «з», то есть «землю», машинально написал вслед за ней те согласные, которые следовали за «з» в этом слове. Нечто подобное можно наблюдать в характерной ошибке писца, записавшего в конце XI века азбуку на полях богослужебной книги. Там буква «п» передана как «по» — вместо буквы писец начал было писать слово «покой» — название этой буквы.
фита», «омега». Является ли отсутствие этих букв результатом недостаточного знания писавшим азбуки в её заключительном разделе? Или нужно искать иные причины её очевидной неполноты?
Отмечу прежде всего, что недостающие буквы все без исключения находят себе допустимые замены в тех буквах, какие в грамоте № 591 имеются. «Щ» может быть передано сочетанием «шт», из которого оно, собственно, и возникло; «ы» соединением «ъi» или «ъи»; «ю» находит соответствие в «йотованном юсе большом», «йотованное а» в «юсе малом», «кси» в сочетании «кс», «пси» в сочетании «пс», «фита» в «ф», «омега» в «о». Отсутствие «ь» в азбуке не фатально: хорошо известны в ранних славянских письменных памятниках так называемые одноеровые тексты, где «ъ» выполняет и свою роль, и роль «ь». К их числу в новгородских находках относятся несколько грамот ХI века и рубежа XI—XII веков.
Среди новгородских азбук грамота № 460, относящаяся к XII веку, имеет подобную, хотя и в меньшем объёме, неполноту. А обнаруженная на стене киевского Софийского собора процарапанная славянская азбука XI века содержит только 27 букв, расположенных в строгом соответствии порядку знаков греческого алфавита. Она несколько отличается от азбуки нашей грамоты № 591, но в ней также нет йотованных букв, а также «щ», «ы», «ь», «ю».
Из приведённых сопоставлений следуют два существенных вывода. Во-первых, на протяжении первых столетий употребления кириллицы на Руси существовали две ступени обучения грамоте. Первую составляло обучение облегчённому, бытовому письму, отражённому и грамотой № 591, и киевским граффити. Вторая ступень требовала полного знания азбуки и предназначалась поначалу профессиональным переписчикам книг. Во-вторых, — об этом свидетельствует киевская азбука, — основу кириллицы составлял греческий алфавит, лишь постепенно пополнявшийся специфически славянскими буквами. Сначала в её состав были включены такие буквы, как «б», «ж», и лишь на каком-то дальнейшем этапе «щ», «ь», «ы», «юс» и йотованные. Нет поэтому оснований приписывать изобретение кириллицы святым Кириллу и Мефодию. Ими, скорее, была изобретена глаголица, или же греческий алфавит пополнен несколькими самыми необходимыми славянскими буквами. Однако вернёмся к Неревскому раскопу. На следующий год после того, как мы познакомились с Онфимом, в 1957 году, были найдены и первые ученические упражнения в цифровом письме. Нужно сказать, что цифры в древней Руси не отличались от обычных букв. Цифру 1 изображали буквой «а», цифру 2 — буквой «в», 3 – буквой «г» и так далее. Чтобы отличить цифры от букв, их снабжали особыми значками «титлами» чёрточками над основным знаком, но так делали не всегда. Некоторые буквы в качестве цифр не использовались, например, «б», «ж», «ш», «щ», «ъ», «ь». И порядок цифр несколько отличался от порядка букв в азбуке. Поэтому, когда мы видим, к примеру, такую запись: «авгдез», мы из-за того, что пропущены буквы «б» и «ж», знаем, что это цифры, а не начало азбуки. Именно с такой записью экспедиция встретилась в грамоте № 287, в 1960 году в грамоте № 376, а в 1995 году — в № 759. Кстати, обе последние записи сделаны также на донышках отслуживших свой срок берестяных туесов. Маленьких новгородцев не особенно баловали, для их школьных упражнений годилась любая береста. В этих грамотах было лишь по нескольку цифр. А в грамоте № 342, найденной в 1958 году в слоях XIV века, воспроизведена вся система существовавших тогда цифр. Сначала идут единицы, затем десятки, сотни, тысячи и, наконец, десятки тысяч вплоть до обведённой кружком буквы «д». Так изображалось число 40000. Конец грамоты оборван.
Со временем, наверняка, будут найдены и упражнения маленьких школяров в арифметике. Впрочем, не исключено, что одно такое упражнение уже найдено. В 1987 году на Троицком раскопе в слое второй половины XII века была обнаружена грамота № 686 с таким текстом: «Без довоу тридесяте ко стоу во простемо. А въ дроугемо 100 бе щетыре». «Без двух тридцать» означает 28. «28 к сту» — 128. «Сто без четырех» — 96. Перевести запись и понять ее смысл возможно так: «128 в простом, а в другом 96». Указанные в грамоте числа относятся одно к другому как 4:3 (128:96). Документ производит впечатление ответа на некую ученическую задачу по арифметике, в которой, например, в простом случае (8+8)х8 результатом будет 128, а в другом, более сложном, (8+8/2)х8, результатом будет 96. Другой вариант: 2х2х2х2х2х2х2=128; 3х2х2х2х2х2=96.
Как бы то ни было, уже сейчас, убедившись, что методы обучения грамоте в древнем Новгороде были в общем такими же, как и в XVI—XVII веках, мы гораздо яснее представили себе способ, при помощи которого грамотность в Новгороде сделала поразительные успехи в эпоху, в которой прежние исследователи видели только дикость и невежество.
Еще одна берестяная грамота ценна тем, что, воскрешая крохотный эпизод XIV века, перебрасывает мостик от обычаев и шуток школяров времени Ивана Калиты к обычаям и шуткам школяров современников Гоголя и Помяловского. В 1952 году на Неревском раскопе была обнаружена грамота № 46, сначала поставившая всех в тупик. В этой грамоте нацарапаны две строки, правые концы которых не сохранились. В первой строке следующий текст: «Нвжпсндмкзатсцт…». Во второй — не менее содержательная надпись: «ееяиаеуааахосиа…».
Что это? Шифр? Или бессмысленный набор букв? Не то и не другое. Напишите эти две строки одну под другой, как они написаны в грамоте:
и читайте теперь по вертикали, сначала первую букву первой строки, потом первую букву второй строки, затем вторую букву первой строки, вторую букву второй строки и так до конца. Получится связная, хотя и оборванная фраза: «Невежя писа, недума каза, а хто се цита…» — «Незнающий написал, недумающий показал, а кто это читает…». Хотя конца и нет, ясно, что «того, кто это читает», крепко обругали.
Не правда ли, это напоминает известную школярскую шутку: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю»? Представляете себе этого недоросля, который придумывал, как бы ему позамысловатее разыграть приятеля, сидящего рядом с ним на школьной скамье? Кстати, приведённый способ шифровки зафиксирован не только этой школярской шуткой. В церкви Симеона Богоприимца Зверина монастыря Новгорода тем же способом на стене в конце XV века записана фраза «Блажень мужь»:
Чтобы закончить рассказ о том, как средневековые новгородцы обучались грамоте, нужно разобраться ещё в одном интересном вопросе. Каждому человеку хорошо известно, как много бумаги требует обучение грамоте, как много каждый школьник пишет упражнений, выбрасывает испорченных листов. Вероятно, и в древности, чтобы научить малыша читать и писать, нужно было истребить массу писчего материала, который незачем было хранить. Грамоты Онфима лишний раз убедили нас в этом. Они написаны самое большее за несколько дней. А таких дней, из которых состояли годы школьного учения, было очень много. Почему же среди берестяных грамот ученические упражнения встречаются сравнительно редко?
Ответ на этот вопрос был получен во время раскопок на Дмитриевской улице. Там в разное время и в разных слоях экспедиция нашла несколько дощечек, отчасти напоминающих крышку пенала. Одна из поверхностей таких дощечек, как правило, украшена резным орнаментом, а другая углублена и имеет бортик по краям, а по всему донышку образовавшейся таким образом выемки — насечку из штриховых линий. Каждая дощечка имеет на краях по три отверстия. Ей соответствовала такая же парная дощечка, и при помощи дырочек они связывались друг с другом орнаментированными поверхностями наружу. Иногда комплект состоял из большего числа дощечек.
На одной из дощечек, найденной в 1954 году в слое первой половины XIV века, вместо орнамента тщательно вырезана азбука от «а» до «я», и эта находка дала нужное толкование всей группе загадочных предметов. Они употреблялись для обучения грамоте. Выемка на них заливалась воском, и маленькие новгородцы писали свои упражнения не на бересте, а на воске, подобно тому как сейчас при обучении применяется школьная доска. Много лет спустя была найдена подобная дощечка — её называют «церой» — с остатками воскового покрытия и надписей на нём.
Стало понятным и назначение лопаточки, почти обязательной на конце многочисленных писал, найденных при раскопках. Этой лопаточкой заглаживалось написанное на воске. Такая лопаточка находится в дальнем родстве с губкой, которой каждый из нас много раз стирал написанное мелом на школьной доске. Азбука, помещённая на поверхности одной из дощечек, служила пособием. На неё ученик смотрел, списывая буквы. На одной цере, найденной в последние годы, буквы б, ж, к, и, ш, е, ю вырезаны на её грани. Это значит, что комплект состоял из пяти дощечек:
И снова аналогия с современными пособиями, — например, с таблицей умножения, которую печатают на обложках школьных тетрадей.
Ну а если, обучаясь письму, маленькие новгородцы прибегали в основном к воску, то и редкость школьных упражнений на бересте не должна нас удивлять.
Понятным становится также, почему Онфим, уже умея писать, снова и снова выписывает на бересте азбуку и склады. Письмо на бересте было не первым, а вторым этапом обучения. Переход от воска к бересте требовал более сильного нажима, более уверенной руки. И, научившись выводить буквы на мягком воске, нужно было снова учиться технике письма на менее податливой берёзовой коре.
Закончить эту главу хочется упоминанием найденной в 1987 году на Троицком раскопе берестяной грамоты № 687 второй половины XIV века. На обрывке письма, утратившего и первые, и последние строки, читается: «…вологоу соби коупи, а дитьмо порти… …дai грамоти оуцити. А кони…». Цитированный текст ясно показывает, что обучение грамоте было нормальной частью воспитания детей даже в семьях рядовых горожан, к числу которых мы должны отнести автора этого письма, отразившего заурядность прочих его домашних забот. Очевидно, что это письмо жене мужа, находящегося где-то в отъезде. Распоряжение отдать детей учить грамоте поставлено как вполне ординарное дело в один ряд с заботами о покупке масла («вологи»), детской одежды и какими-то указаниями, касающимися содержания коней.
В. Л. Янин Я послал тебе бересту…
Часть 1 Неревская эпопея. 1951-1962, 1969 годы.