До сих пор, путешествуя по времени на посадничьих усадьбах, мы знакомились только с историей самой находки берестяных грамот, адресованных семье посадников или написанных членами этой семьи. Сейчас все эти письма, которые собирали девять лет, разложены перед нами. Их двадцать шесть. Двадцать шесть кусков бересты, плотно зажатых между стеклами и окантованных.
Одно письмо Варфоломея. Одно написано Лукой. Шесть писем получил Онцифор и два написал сам. Шесть писем адресовано Юрию Онцифоровичу. Восемь — Михаилу Юрьевичу. Одно написано Андреяном Михайловичем. Одно получено Андреяном Михайловичем, его братом и матерью. Двадцать шесть писем и шесть поколений одной семьи.
Но это, разумеется, не все грамоты, связанные с посадничьей семьей. В действительности их больше. Ведь кроме тех писем, на которых сохранились имена адресатов или авторов, на усадьбах «Д» и «И» найдено немало обрывков, утративших свои первые строки.
Имея дело с такими обрывками, нельзя абсолютно точно угадать их адресатов. Однако они найдены на посадничьих усадьбах, в слоях, которые связаны с определёнными периодами в истории посадничьей семьи. Таких обрывков собрано несколько десятков, и они содержат порой не менее ценные сведения для характеристики знатного боярского рода.
О чём же рассказывают все эти письма? Задав этот вопрос, мы подошли к одному из самых важных теоретических споров, касающихся истории средневекового Новгорода. К проблеме экономической природы Новгородской республики. Говоря проще — к вопросу о том, кому в Новгородской республике принадлежала власть.
Перед каждым человеком, думающим о средневековом Новгороде, невольно возникает привычный образ большого торгового города на Волхове. Серая гладь широкой реки расцвечена всеми красками бесчисленных парусов. Перекликаются кормщики. На шумных пристанях скрипят блоки. Проплывают на смолёных канатах тюки фландрских сукон и двинской пушнины. По наклонным помостам с гордо выгнувших свои резные носы ладей и учанов загорелые моряки выкатывают бочки дорогого фряжского вина. Пахнет рыбой, смолой и нагретой солнцем древесиной кедра. Разноголосая, разноязыкая речь — русская и немецкая, шведская и карельская, новгородское «цоканье» и московское «аканье». Шумит торг. А в тени розовых стен церкви Параскевы-Пятницы, покровительницы торговли, бывалые корабельщики плетут небылицы о заморских странах и самозабвенно врут о дочери морского царя и Садке богатом госте.
Что ж! Приблизительно так и было. Один из крупнейших купеческих городов Европы Новгород стоял на пересечении важнейших международных торговых путей. Многие из его дальних связей были проверены и уточнены при раскопках. Среди бесчисленных добытых из земли древних предметов немало и таких, которые привезены из стран Западной Европы, и с далекого Юга, и из пёстрых, голубых и зелёных, стран Средней Азии. Новгород отливал свои деньги-слитки из западноевропейского серебра, вырезал для своих женщин украшения из прибалтийского янтаря, грыз грецкие орехи, причёсывался самшитовыми гребнями, ел беломорскую сёмгу, намыливался в бане средиземноморской губкой, ставил на стол расписную поливную иранскую посуду, кроил фландрские сукна.
Новгород вёз за свои рубежи мёд и воск, северную пушнину, кожу и рыбу, снабжал западноевропейским серебром всю Русь до Рязани и Нижнего Новгорода, с запада на юг и восток перевозил западноевропейские товары, а на запад — восточные и южные.
На фоне этого колоссального товарообмена перед глазами исследователей долгое время маячили только две основные фигуры — фигура богатого гостя, купца, держащего в своих руках все нити большой торговли, и фигура производителя купеческих товаров — охотника, рыболова, бортника. Принято было считать, что только торговля была основой новгородской экономики. Ни ремесло, ни земледелие на неё не влияли. Летопись пестрит сведениями о нехватке в Новгороде собственного хлеба, который трудно вырастить на тощих северных почвах, а о ремесле она вовсе молчит. И поскольку главной фигурой в Новгороде объявлялся купец, ему принадлежала и вся власть в республике. Все эти посадники, возглавлявшие государство, наверняка составили свое богатство и упрочили его, покупая одни товары, продавая другие и наживаясь на третьих. Так думали почти все историки в XIX веке и многие историки в первой трети ХХ века.
Потом археологи, добыв и изучив десятки тысяч древних предметов из средневековых слоев Новгорода, расчистив остатки многочисленных древних мастерских, открыли третью важнейшую фигуру новгородской истории — фигуру ремесленника, владевшего всеми тайнами обработки металла и дерева, кости и кожи, камня и шерсти, изготовлявшего и бытовые предметы, и инструменты, умевшего не только построить дом, но и наполнить его тысячью великолепно сделанных вещей. А анализ письменных источников – летописей и актов, писцовых и лавочных книг выдвинул на первый план в управлении республикой фигуру боярина-землевладельца, которому принадлежали села и пашни, рыбные ловы и промысловые леса. Это его товары перепродавались потом купцами, принося наибольшую прибыль своему первоначальному владельцу. Купец и боярин-землевладелец этим анализом были противопоставлены друг другу. Была высказана уверенность в том, что главная роль купца состояла в посредничестве между действительными владельцами богатств — боярами-землевладельцами — и рынком, а власть в Новгородской республике принадлежала кичащимся своим происхождением родовитым хозяевам богатейших и обширнейших земельных угодий. Основу новгородской экономики, источник новгородских богатств современные историки увидели не в международных купеческих спекуляциях, а в эксплуатации боярами массы новгородских крестьян и ремесленников.
И вот теперь эту мысль можно было проверить десятками писем, полученных в городской усадьбе одной из самых родовитых боярских семей, представители которой полтораста лет правили боярской республикой.
О чём же рассказывают эти письма? О землевладении? Или о торговле? Чем в своей каждодневной жизни были озабочены шесть поколений Мишиничей-Онцифоровичей? Прочитаем те грамоты, которые дают представление об экономике боярского хозяйства.
Начнём с самых древних грамот, с тех, которые извлечены из слоев эпохи Варфоломея и Луки.
Грамота № 391, написанная рукой Варфоломея, упоминает «ржи много». В тех же слоях на усадьбе «Д» найдены ещё три грамоты, не сохранившие имён авторов и адресатов. Вот грамоты № 191 и 192 — два фрагмента одного письма: «… верши ко мне 10 деже ржи с Офлемовими людми, а наима даи коробию ржи». Слово «верши» означает зерно, а «дежа» — определённая мера сыпучих тел. Это слово в древнерусских документах впервые встречено в одной из берестяных грамот ещё в 1952 году и с тех пор несколько раз повторилось. Сейчас в некоторых диалектах оно означает квашню, кадку, в которой творят тесто. В древности такими кадками измерялось зерно. Слово «наим» означает здесь плату за перевоз, доставку. Речь в грамоте идёт об использовании крестьян при уборке урожая и о расплате с ними. Грамоты № 320 и 337 из того же слоя (два фрагмента одного документа) сохранились в обрывках. В них исчислены в деньгах, овсе и, вероятно, ржи крестьянские повинности.
Все грамоты времени Варфоломея и Луки говорят о заботах, связанных с землевладением. Перейдём теперь ко времени Онцифора. Оговоримся только, что писем самого Онцифора мы пока не касаемся, они заслуживают особого рассказа.
Грамота № 98, с которой началось наше знакомство с Онцифором Лукиничем, упоминала его рабу и холопа. В ней, по всей вероятности, шла речь о разделе семьи холопов.
Другая грамота — № 99 называет своим адресатом Онцифора. Она написана не очень грамотно, зато сохранилась целиком и читается так: «Поклоно от (Ки)рика к О(н)цифоруо. Прикажзиваеши про риби. А мни смедри не платя без руоба. А ни посла еси цоловека да грамотоу. А цто оу тебе недоборе стари, пришли зеребе».
В грамоте нужно объяснить четыре слова: «смерды» (Кирик пишет с ошибкой «смедри»), «руб», «недобор» и «жеребьи» (у Кирика — «зеребе»). Смерды — это государственные крестьяне, которые платят повинности за пользование в данном случае рыболовными участками. Слово «руб» встречено впервые, но в древнерусских документах известно слово «разруб», которое означает «раздел», раздел земли, раздел участков, раскладку повинностей. Очевидно, доля выплаты повинностей у разных смердов была разной, и Кирик просит Онцифора прислать грамоту, на основании которой он и будет взыскивать с крестьян рыбный оброк; ещё нужно перечислить участки — «жеребьи», с которых Кирик должен получить недоимку — «недобор» за прошлый год или прошлые годы. Снова перед нами землевладельческий документ, хотя речь в нем идёт не о зерне, а о рыбе.
С этой грамотой как бы перекликается целая маленькая – всего в три слова записочка № 325: «Ортимие не недоборнои». Там говорилось о списке должников, «недоборных». Здесь же рукой господина или ключника засвидетельствовано, что какой-то Артемий заплатил всё сполна.
Вот еще одно письмо управляющего своему господину. Судя по месту и уровню залегания, эта грамота, получившая № 102, адресована Онцифору Лукиничу: «Поклоно от… еси велиле велиле верше имати творяце i виновати. Одину три коробеi оув Ы ванка оузяле. Староста Олескандрова погоста бееть целомь, сто бы еси, господине, окупиле iхъ i слово положиле со мною. Аже ти… окупити iхъ, ты отошли…»
Здесь два трудных слова: «верши» и «окупить». «Верши» — так в Новгороде назывался хлеб на корню или в зерне. «Окупить» значит взять выкуп за крестьянина, который ушёл к другому господину, не заплатив своих долгов прежнему владельцу. Ключник докладывает своему господину, который приказал удержать хлеб у крестьян, заявивших об уходе от него, что у Иванка отобрана первая партия зерна объёмом в три коробьи. Другие крестьяне успели уйти в Александров погост, староста которого просит сообщить размер этого долга и разрешить вернуть его позднее, когда крестьяне смогут. А может, он готов и сам расплатиться за них, чтобы потом взыскать с лихвой в свою пользу.
В грамоте № 345 на этот раз господин пишет своим крестьянам: «… а звало есмь васо в городо, и вы моего слова нь послушали. А како приедуто по васо дворянь, тако будит…». Господин грозится прислать дворян к ослушавшимся его крестьянам. Как об этом сообщают новгородские законодательные акты, господин в случае неповиновения крестьян должен был сначала вызвать их в город «позовкою», а затем, если это потребуется, послать за ними специального чиновника — «дворянина». По-видимому, в нашем случае дворяне не потребовались. Крестьяне пришли сами и принесли то письмо, которым их вторично вызвали в город к своему господину.
Все эти грамоты снова характеризуют Мишиничей как крупных землевладельцев, всецело занятых в своём хозяйстве управлением обширными вотчинами.
А вот письма, полученные Юрием Онцифоровичем. Эти документы вдвойне ценны для нас не только потому, что они снова и снова рисуют вершителей судеб Новгородской республики вотчинниками, владельцами обширных земельных участков и многих сотен крестьян, но и потому, что в них мы впервые слышим голос самих крестьян, повествующий об их судьбе, о жизни под управлением боярских ключников. Однако будем знакомиться с этими письмами по порядку.
Грамота № 386. В крохотном обрывке жалкие фрагменты слов, но одно из них читается полностью: «о земле».
Грамота № 96. Снова обрывок: «… беземниковъ, и я омеши двои за Федора з бра…». Упоминаются «омеши» — сошники и «беземники» — безземельные крестьяне.
Грамота № 97. Обрывок из начала письма: «Господину Юрию челомъ бее Ортьмъка и Деица. Рожь продають по…». Артёмка и Деица, как можно догадываться, сообщают Юрию Онцифоровичу о ценах на рожь.
Грамота № 104. Обрывок, в переводе не нуждающийся: «… а земля, господине, сама ся окупить твоимъ здоровиемъ».
Грамота № 273. Обрывок письма, посланного Юрию и Афанасию. Его авторами названы Павел и «все мравгичи», то есть жители деревни Мравгичи (возможно, вместо Муравьичи). Снова крестьянское письмо своим господам.
И, наконец, целое письмо, грамота № 370: «Поклонъ ко Юрью и к Микссиму от всихъ сиротъ. Цто еси даль намъ за клуцка, за насъ не стоть, насъ продаеть, и окрадони от ного есми. А лежи ни от ного, не отъезде да. А ми есми в томъ погибли. Аже ему будьть сидить, намамъ сили ниту сидити. А да намъ смирного человека. А на томъ тобе цоломъ».
В письме много ошибок, пропущенных букв. Это и понятно — ведь написано оно от имени крестьян, называвшихся в Новгороде XIV века «сиротами». В переводе крестьянская жалоба звучит так:
«Поклон Юрию и Максиму от всех крестьян. Кого ты нам поставил ключником, тот за нас не стоит, разоряет нас штрафами, мы им ограблены. А сиди и не смей от него отъехать! А мы из-за этого погибли (разорены)…».
Здесь остановимся, чтобы пояснить слово «лежи», переведенное по смыслу как «сиди». «Лежать» значит находиться без движения. В словаре В. И. Даля имеется производное от этого глагола слово «лежень»: «Лежнем в монастырях зовут больничного старца, больного или дряхлого монаха, не выходящего из кельи». Соответствующее место из письма «сирот» нужно понимать так: из-за того, что ключник не разрешает крестьянам отъезжать на промыслы, на охоту, на рыбную ловлю, для выполнения собственных хозяйственных дел, они несут убытки. Ведь и заброшенная, не приносящая дохода земля называется «залежной», лежащей впустую.
Теперь продолжим перевод: «Если ему (предстоит) и дальше сидеть, нам сидеть силы нет. Дай же нам смирного человека — на том тебе (бьём) челом».
Били челом крестьяне господину Юрию Онцифоровичу безуспешно, иначе им не пришлось бы посылать ещё одну грамоту о той же беде. Вот обрывок грамоты № 94. Напомню, что это первое берестяное письмо с посадничьим именем, «Биють целомъ кртьяне господину Юрию Онцифоровицю о клюцнике, зандо, господине, не можемъ ницимъ ему оудобритися. Того, господине, съ села… господине, гонить, а себе, господине…».
Здесь только одно трудное слово — «зандо», настолько редкое, что сразу после находки грамоты № 94 его приняли за имя ключника. «Зандо» — диалектное древненовгородское слово, которое означало «потому что». Крестьяне пишут Юрию Онцифоровичу, что ничем не могут угодить ключнику. А может быть, это жалоба других крестьян и на другого ключника?
А вот письмо ключника, вынужденного заступиться за обнищавшую крестьянскую семью, грамота № 353, сохранившаяся в обрывке: «…ны нету. У вдовкиныхъ детеi на тыхъ сохахъ семянъ нету ни деже. I ноне дашь кониi i семяна, поднята буде земля…».
«Сохой» в Новгороде XIV—XV веков называлась окладная единица, определённое количество земли, с которой владельцу шёл доход от обрабатывавших её крестьян. У вдовкиных детей — детей какой-то вдовы — на их сохах нет ни дежи семян. Земля будет вспахана и засеяна только в том случае, если господин предоставит коней и семена.
Ещё об одной грамоте, полученной Юрием Онцифоровичем от мельника из Лоствиц — № 167, речь уже шла выше.
В переписке Юрия Онцифоровича мы видим те же заботы, которые одолевали его предков, заботы крупного землевладельца, распоряжающегося результатом труда многочисленных крестьян при помощи дворян, приказчиков и ключников. Боярские городские усадьбы, эти ячейки огромного новгородского улья, наполнялись богатствами бескрайней Новгородской земли, чтобы стать источником силы, могущества и власти сравнительно небольшого слоя крупнейших землевладельцев Новгорода.
Для характеристики хозяйства новгородской боярской семьи особенно значительна переписка Михаила Юрьевича и его наследников. Вот несколько грамот с перечислением крестьянских повинностей.
Грамота № 161: «Перха З кади ржи, Наумь З ржи, Огафаноко кадь ржи, Грига 2 кади ржи, Кулба кадь ржи, Филимонь З кади ржи, Офромеець кадь ржи, Васке 2 кади ржи, у Обакунця 2 кади ржи, у Максимця 2 кади ржи, шестьники 5 кадеи ржи, у Окиша 2 кади ржи, у Тораха З кади ржи, Исакь поль З третьи ржи, у Съсья 2 ржи, у Токаря 2 ржи, у Микитци кадь ржи, у Доманта З ржи, у Овсяника кадь ржи, у Понарьи поль треть ржи, у Юрка 2, у Чупровыхь 5 ржи».
Только по одной этой грамоте семья Михаила Юрьевича получала единовременно 51 кадь ржи. В связи с этим письмом развернулась небольшая дискуссия о значении слова «шестьник». А. В. Арциховский полагал, что это «княжеский вооруженный слуга». Л. В. Черепнин считал, что так назывался «крестьянин-издольщик, работающий из шестого снопа». Между тем, анализ средневековых текстов позволяет утверждать, что «шестьником» назывался не местный, пришлый человек.
Грамота № 162, её текст занимает обе стороны бересты: «На Ргигорьи 5 коробе овса да коробья жита, на Мине 2 гривни, на Машке 2 гривни, / на Терехе и на Лоутьяне роубль и на ихъ вноучате на Микифоре, на Григорь 4 гривни, на Онане на Пелемчяхъ полтин, на Мешке… коробе ржи». Здесь повинности исчислены не только в ржи, но главным образом в деньгах, а также в овсе и жите. «Житом» в Новгороде называли ячмень.
Грамота № 299: «… от Гриска осмина жри, оу Са… (рж)и, оу Михали оу Шила осмина… (рж)и, оу Лягаца осмина ржи и оу Н… осмина ржи, оу Фефана… осмина ржи, оу Фефилата осмна овъса, оу В… да поль осмини жита». Снова рожь, овес, ячмень, только теперь в осминах — ещё одной единице измерения зерна.
Грамоту № 313 своему господину Михаилу Юрьевичу пишут крестьяне смердынские, а крестьяне из другой деревни, называющие себя по месту жительства черенщанами, прислали ему два письма. В одном пишут, как по приказу Михаила Юрьевича и ключника они переставляют на новое место двор; это грамота № 157. А другое их письмо — грамоту № 311 — нужно воспроизвести целиком:
«Господину своему Михаилу Юреевичу хрестяни твоиi череншани чело биюте. Што еси одода деревенеку Климецу Опарину, а мы его не хътимо: не суседнеи человеко. Волено Богъ де i ты».
Из содержания грамоты и её тона ясно, что Михаил Юрьевич отдал в аренду некоему Климецу Опарину деревеньку со всеми населяющими её крестьянами. Однако сами крестьяне протестуют против такого решения господина: «А мы его не хотим: не соседний (то есть чужой для нас) он человек», — пишут они о Климе. Последняя фраза письма переводится так: «Волен Бог и ты», то есть «всё во власти Божьей и твоей».
Заметили ли вы, как по своему тону похожи одна на другую крестьянские жалобы, хотя их разделяет порой несколько десятков лет? Методы эксплуатации крестьян не менялись от того, чьими руками извлекался боярину доход с его вотчин — руками ли ключников или вассалов. Бремя же эксплуатации с каждым десятилетием становилось всё более тяжким. Однако увеличение этой тяжести крестьяне склонны были связывать только с переменой тех лиц, которые требовали от них денег и зерна, будь то новый ключник или новый владелец, получивший землю у их старого господина. Сами бояре в этой системе занимают наиболее выгодную позицию. Между ними и крестьянами стоят менее значительные фигуры, действия которых могут со стороны показаться своеволием, а не исполнением боярских приказов. На эти менее значительные фигуры и обращался крестьянский гнев, тогда как сами бояре в глазах крестьян могли казаться даже близкими к Богу заступниками, к которым в трудную минуту можно было обратиться с жалобой.
Разумеется, жалобы к действенным формам протеста против угнетения отнести невозможно. Но за этими жалобами стоит способность крестьян протестовать и более активно. Одним из таких активных способов был переход к другому господину. Намёки на него уже промелькнули в двух грамотах, цитированных выше. В одной, не сохранившей имени адресата, староста просит своего господина, — вероятно, Онцифора Лукинича, — определить размер выкупа за отошедших от него в Александров погост крестьян. А в другой — письме «сирот» Юрию и Максиму — крестьяне прямо угрожают своим господам уходом от них: «Если ключник и дальше будет сидеть, — пишут они, — нам сидеть нет сил».
А вот ещё одна грамота — № 301, в которой такая угроза уже осуществлена. Это целое письмо в шесть строк: «Осподиню Михаилу Юрьвицу синю посадницу паробокъ твои Кля цоло бие. Како, осподине, пожалуеши волости. Половиня пуста, и которъ осталися, и ти хотя жалуби, хотя, осподине, жалоби цо би, осподине, подати оубавити. А тоби, своему осподиню, цоломи бию».
«Паробком» в средневековом Новгороде назывался слуга. Это письмо, следовательно, написано не крестьянином, а боярским слугой, дворовым человеком. Но вырвавшийся у него крик вызван непосильным бременем податей, обрушенным на спину и плечи крестьян: «Господину Михаилу Юрьевичу, сыну посадничьему, слуга твой Кля бьёт челом. Чем, господин, пожалуешь свою волость? Половина пуста, а кто остался, те хотят, чтобы их пожаловали, хотят, господин, чтобы их пожаловали — подати убавили. А тебе, своему господину, челом бьют».
Грамота № 297 сохранила сведения о другом не менее действенном способе крестьянского протеста: «Целобитье от Сергия з братьеи изъ Рагуилова господину Михаили Юрьевицу. Стогъ, господине, твои ржаныи цетверетьнъи тати покрали: овиновъ пять свезли въхъ и…»
Сергий и его братья из Рагуилова сообщают Михаилу Юрьевичу, что его ржаной стог украли воры. Ёмкость стога равна пяти овинам. И самый стог называется четвертным. Это обозначение стало возможным расшифровать только путем сравнения с терминологией других берестяных грамот.
Найденная ещё в 1952 году грамота № 23 никакого отношения к посадничьему хозяйству не имела. Она написана другому землевладельцу — Фоме, жившему в конце XIV — начале XV века на перекрёстке Великой и Холопьей улиц, тому самому Фоме, о доходах которого говорилось в первой открытой в Новгороде берестяной грамоте. Но вот что было в грамоте № 23: «Поклоно от Карпа к осподину моему Фоми. Было есми, осподинь, на Пустопьржи. Рожь есмь роздилило с Ольксоi i съ Гафанкомо. Ньмного, осподинь, ржи на твою цасть — два овина цьтвьрти. А Пянтьликь видьль самь». — «Поклон от Карпа господину моему Фоме. Я был, господин, на Пустоперже, разделил рожь с Олексой и с Гафанком. Немного, господин, ржи (пришлось) на твою долю — два овина четверти. А Пянтелик видел сам (то есть: тому свидетель)».
В этой грамоте рассказывается, как боярский приказчик Карп в присутствии свидетеля Пянтелика разделил урожай между Олексой и Гафанком, с одной стороны, и своим господином Фомой, с другой. Фоме досталось два овина, что составляет четверть всего урожая. Следовательно, Олекса и Гафанко обрабатывали принадлежавшую Фоме землю на условиях выплаты ему четверти урожая. Подобное условие существовало и на землях Михаила Юрьевича в Рагуилове. Там посадничьему сыну принадлежал четвертной стог объёмом в пять овинов, составлявший четверть урожая, который был собран, по-видимому, Сергием с братьями. Однако стог украли, и Михаил Юрьевич лишился своей доли. Трудно представить, чтобы эту кражу совершили какие-то дальние, посторонние для той местности воры. Украсть немолоченный хлеб могли только живущие здесь же крестьяне, может быть, даже и сам Сергий со своими братьями.
Нам остаётся прочесть только одну грамоту из числа тех, которые характеризуют хозяйство посадничьей семьи. Эта грамота № 307 — одно из самых ярких свидетельств произвола, царящего в новгородских селах:
«Осподену Ондреяну Михаиловицю, осподену Микыти Михаилоцю, оспоже нашеи Настасеи Михаилове жене чоломъ бею хрестьяне избоищане. Здесе, осподо, оу вашеи вълости являются позовнице оу Горотънеи, зде являтся ппозовници ложивыи, здесе, осподо, являются рук уписание лживы я. А перепесысысывають ващь Нетребуи деякъ позовници и рукопесаниа лживыя. А творяться печатале Ива Парфе рукусаниуея. А хрестьяну вашь вамъ, своеи осподи, цоломъ бею».
Письмо пришло в Новгород издалека. Избоище, Черенско, Смердыня, откуда своим господам, наследникам Юрия Онцифоровича, пишут крестьяне избоищане (№ 307), черенщане (№ 311), смердынские (№ 313), находятся в 275—300 километрах от Новгорода, у восточной границы Новгородской земли, на реках Смердомле и Кабоже, почти у самой Устюжны, которая была уже за пределами новгородских владений.
Человек, написавший грамоту № 307, несомненно, был достаточно грамотным. Об этом свидетельствует хотя бы его почерк — уверенный почерк человека, привыкшего писать. Но сейчас, когда ему потребовалось написать челобитье крестьян избоищан их господам, он слишком взволнован, чтобы писать правильно. Он пишет короткие фразы, повторяется, глотает концы слов, заикается. Прислушайтесь: «п-позовници», «перепесы-сысы-вают». Одни и те же слова пишет всякий раз по-разному: «Михаиловицю» — «Михаилоцю», «рукуписание» — «рукопесаниа» – «рукусаниуея». Ещё бы! В волости Онцифоровичей Избоище, где живут крестьяне-жалобщики, появились «позовници» и «рукописания». «Позовницами» назывались в Новгороде судебные повестки, вызов в суд, а «рукописаниями» — духовные грамоты, завещания.
Но эти «позовницы» и «рукописания» — лживые, подложные. А переписывает их дьяк Нетребуй (или ваш человек Нетребуй и дьяк?): Утверждают даже, что «печатал», то есть скреплял эти фальшивые документы некий Иван Парфеев.
Эта грамота найдена в слоях, датируемых при помощи дендрохронологии 1422—1446 годами. А вот что сообщает современник описанных крестьянами избоищанами событий новгородский летописец под 1445 годом:
«…не бе в Новегороде правде и правого суда, и возсташа ябедници, изнарядиша четы и обеты и целованья на неправду, и начаша грабити по селом, и по волостем, и по городу, и беяхом на поругание суседом нашим, сущим окрест нас, и бе по волости изъезжа велика, и боры частыя, кричь и рыдание, и вопль, и клятвы всими людми на стареишины наша, и на град Наши, зане не бе в нас милости и суда права».
Здесь речь идёт о событиях, похожих, как две капли воды, на то, что творилось в волости детей и вдовы Михаила Юрьевича. «Ябедники» — так в Новгороде назывались судебные приставы — договорились заняться вымогательством. Летопись подчёркивает именно организованный характер задуманного ими шантажа. Они подобрали сообщников («изнарядили четы»), составили грамоты на взыскание («обеты») и присягнули друг другу в своём намерении выполнить задуманное ими предприятие («изнарядили целованья на неправду»). И начали грабить по селам, волостям и даже в самом Новгороде. И было по волостям разоренье великое. И были крик и рыдание, и проклятия от всех людей на старейшин новгородских — или, как их называет летописец в другом месте, на «бояр бесправдивых», — и на самый Новгород, потому что не было в нём милости и правого суда.
Это очень важное летописное сообщение объясняет одну из главных причин равнодушия простых людей к судьбе Новгородской республики в самый опасный для неё момент, который наступит спустя каких-нибудь тридцать лет: если ещё в XIV веке новгородские крестьяне и ремесленники с оружием в руках защищали вечевой строй, то в семидесятых годах XV века, когда началось присоединение Новгорода к Москве, они уже достаточно хорошо разобрались, кто виноват в том, что легшие на их плечи подати были непосильными, а поборы частыми. И почему не было для них милости и правого суда. В описанном здесь эпизоде, ответственность за который можно было бы целиком возложить на преступных судебных чиновников, новгородские люди сумели разглядеть главных виновников «бесправдивых бояр», старейшин Новгорода и Новгородской земли, её посадников и тысяцких, членов правящего Новгородом «Совета Господ», которые к середине ХV века держали в своих руках все нити политической власти и влияния в городе и его области.
В 30-х годах XV века новгородский архиепископ Евфимий II построил для заседаний «Совета Господ» знаменитую Грановитую палату. Спустя короткое время её расписали фресками, поместив около входа сохранившееся до наших дней изображение Христа с раскрытой книгой в руках. В книге легко читается надпись: «Не на лица зряще судите, сынове человечестии, но праведен суд судите: им же бо судом судите, судится и вам». И именно в это время в новгородскую литературу прочно входит фигура «неправедного судьи», выступающего не в образе пристава, «ябедника», а в образе посадника-мздоимца Добрыни или посадника-мздоимца Щила. Зло неправедного суда в глазах простых новгородцев начинает выступать в одеждах высших руководителей боярской республики.
Вчитываясь в переписку посадничьей семьи, мы за строками берестяных писем хорошо разглядели, чем жили и как богатели вершители судеб Новгородской республики. Земля, владение землей, эксплуатация крестьян – вот основа благополучия и власти новгородского боярства. В грамотах Мишиничей-Онцифоровичей нет ни слова о заморских товарах, потому что торговля в боярском хозяйстве не играла определяющей роли. Но за строками берестяных писем мы можем увидеть и иную картину — Новгород, одиноко стоящий посреди обширной равнины, лишённой или почти лишённой других центров городской жизни. Вся эта необъятная территория служила основой одному городу, который и года не просуществовал бы, будучи оторванным от своей сельской округи.
Если отдельную боярскую усадьбу можно сравнить с сотами громадного улья, а всё городское посадничье хозяйство с ульем, то боярский Новгород — это чудовищных размеров пасека, соты которой непрерывно наполнялись мёдом, собранным с бескрайних полей и лугов Новгородской земли. Новгород немыслим только в пределах его городских валов. Поэтому, обращаясь к другому образу и сравнивая расцвет культуры Новгорода, его историческую роль в судьбах России, его военные успехи с видимой отовсюду зелёной кроной могучего дерева, мы будем помнить, что это дерево питалось соками, собираемыми со всех концов Новгородской земли.
В. Л. Янин Я послал тебе бересту…
Часть 1 Неревская эпопея. 1951-1962, 1969 годы.